– Не подходи ко мне!

– Ты же ничего не знаешь! Я расскажу тебе всё, – умоляла Таня.

– А я и не хочу знать. Я уже давно всё понял. Я давно догадывался, что в тебе что-то не так. Ты вела себя не так, как ведут себя приличные барышни. Но я даже не предполагал такое… Какого же дурака ты из меня сделала! – Володя схватился за голову.

– Нет, это не так. У меня не было другого выхода. Я не воровка. Я не хотела становиться такой. Я должна была спасти одного близкого человека, я сделала это ради того, чтобы спасти человека, который посвятил мне всю свою жизнь…

– Мне всё равно, ради чего ты это сделала. Для той грязи, в которой ты оказалась, нет и не может быть никаких оправданий. Я больше не хочу тебя видеть. Убирайся к своим бандитам. – Голос Володи уже не дрожал, и слова его звучали твердо и резко.

– Володя, пожалуйста… – Таня вдруг почувствовала, как текут по ее щекам раскаленные, мучительно едкие слезы. – Выслушай меня… Хотя бы выслушай… Я же люблю тебя… Я люблю тебя… Это правда…

– Я не могу любить бандитку и воровку. Мне казалось, что я тебя люблю. Но теперь ты вызываешь у меня только отвращение.

– Володя, нет! Пожалуйста, не говори так! Я же знаю – ты меня любишь!

– Это просто смешно! На каком еще языке сказать, что ты вызываешь у меня омерзение? Убирайся к своим бандитам! Тебе место среди самых подонков. Там и сиди, там и говори о любви, если такие, как ты, умеют любить.

– Пожалуйста… Я люблю тебя… – Таня захлебывалась рыданиями, она уже не могла их сдержать. Ей вдруг захотелось упасть в снег, схватить его за ноги. Но только последние остатки человеческого достоинства и гордости удерживали ее от этого унижения. Своими жестокими словами Володя разбивал ее сердце.

Она пережила смерть Геки, но сердце ее не было разбито. Оно разбивалось теперь, в этой страшной ночи, когда вдруг ясно и отчетливо Таня поняла, как любит Володю, любит страшно, отчаянно, любит больше собственной жизни. Она хотела бы сейчас умереть, только чтобы вызвать хоть какую-то теплоту в его глазах. Но краем уходящего сознания понимала, что и смерть ее будет бесполезной и вызовет у него только холод и отвращение.

– Я люблю тебя… – Как утопающий, хватаясь за последнюю соломинку, Таня повторяла эти страшные слова, которые становились ее собственным приговором.

Володя смотрел на нее холодно и зло.

– А я тебя нет. Я не могу любить воровку. Между нами не может быть ничего общего.

– Пожалуйста, не уходи так! Не бросай меня здесь! – Таня рыдала в голос так громко, что на них уже оборачивались. – Не делай этого! Не поступай так жестоко! Даже у осужденных на смерть есть последнее слово!

– Прекрати ломать эту дешевую комедию! Мне противно на тебя смотреть. Ты действительно жалкая тварь, утратившая последние крохи достоинства.

– Я не жалкая тварь! – Все еще рыдая, Таня выпрямилась во весь рост и гордо подняла голову. – Ты не смеешь говорить со мной так! Это ты жалок, это ты не имеешь ни доброты, ни понимания! Бессердечный, эгоистичный, ты не способен разглядеть вокруг ничего, даже собственной глупости!

– Смешно! Жаль, что я не служу в полиции. Я бы отправил тебя на каторгу, – холодно произнес Сосновский.

– Да, ты бы это сделал, не сомневаюсь. Точно так же убил бы, как убил Геку.

– Геку? Ты была знакома с этим бандитом?

– Гека был моим единственным другом. Он был лучше, чем ты. В отличие от тебя, у него было понимание, доброта и человечность.

Володя развернулся и быстро пошел прочь, в темноту. Таня больше не могла его удерживать. Она осталась одна. Костры догорали, темнота становилась все гуще и гуще. Все еще продолжая плакать, она побрела прочь, с болью чувствуя, как вместе со слезами вытекают капли крови из ее израненного сердца.

Дом был тих, пуст, погружен в темноту. Часть богатых жильцов убежала из своих квартир, а другие попрятались по углам, опасаясь близкой ночной перестрелки.

Дверь ей открыла Лиза – бледная как смерть. Глаза ее были заплаканы, а волосы всклокочены.

– Где ты ходишь? Я с ног сбилась, разыскивая тебя, – Лиза выросла перед ней, как тень. – Бабушка…

Дыхание Тани остановилось. Она бросилась в комнату. Бабушка лежала на спине. Руки ее были красиво сложены на груди, а застывшее лицо казалось удивительно спокойным. Ее заострившиеся черты покрывала вечная красота, и никогда еще бабушка не казалась такой прекрасной. На столе, возле иконки, горела тоненькая свеча.

Таня как подкошенная рухнула на колени рядом с кроватью. Целовала ее руки, пытаясь согреть. Но руки бабушки были холодны как лед, а глаза закрыты. Щеки ее покрывала восковая бледность – признак страшного странствия в другой из миров.

– Она умерла почти сразу, как только ты вчера ушла. Очень тихо. На минутку пришла в сознание. Глаза ее были открыты, она посмотрела на меня, не узнавая, и тихонько так прошептала: «Таня…» Потом глянула, словно пытаясь понять, ты это или нет, вздохнула и вытянулась. Я священника из соседней церкви позвала. Он ее отпел. Потом мы ее переодели. Тихо так, спокойно умерла. Тебя звала. Любила она тебя, больше всего на свете…

Эта жуткая ночь жестоких потерь заканчивалась такой страшной потерей, по сравнению с которой все остальное казалось незначительным, не существующим. Таня очень хотела потерять сознание и отключиться от этой черной боли, но не могла. Она оставалась жить дальше – с разбитым сердцем и вдруг рухнувшим миром, состоящим только из мучительной боли. Боли, которую, как живое существо, она вечно будет обречена носить с собой.

Второе Христианское кладбище было занесено снегом. Возле могилы стояли Таня, Лиза и старенький священник кладбищенской церкви. Шел снег. Лиза поддерживала Таню за плечи. Она все боялась, что Таня упадет.

С того момента, как Таня вошла в квартиру и узнала, что бабушка умерла, она не проронила ни единого слова. Слезы ее высохли, под глазами запеклись черные круги, а мука, терзающая ее, была намного больше, чем способно выдержать человеческое сердце. Но, несмотря на эту муку, Таня оставалась жива.

Снег, влажный мартовский снег, падая на землю, превращался в жидкую грязь, непролитыми слезами застывал на щеках Тани. Старенький священник бубнил молитву, слова которой, не коснувшись сердца, исчезали из Таниной души.

Над кладбищенской стеной появился черный дым. Двое могильщиков, которые должны были закапывать гроб в мерзлую землю, тихонько переговаривались между собой.

– Японец начинает за штурм тюрьмы. Будет грандиозный шухер! Говорят, там собрались отряды. Как вошь на мыло фордабычаться!

– Костры жгут… За дым видишь?

– Какие костры? Ша! Слышишь! Палят из пушки. У них и за пушки есть. Тюремные стены крепкие.

– Не выдержат. Японец сказал за то, что тюрьму возьмет, значит, возьмет. Такая заваруха будет. Вырванные годы!