станешь, и все еще отыскивал ее взгляд. А взгляда и не было… Полноватая красивая фигура, в таком же темно-синем халатике с серебряными тусклыми цветами, как и у дочери, только халат поплотнее охватывал ее, такой же цвет волос, лишь повыше прическа и потщательнее, у той вообще никакой прически не было… Ладошка-лодочка выскользнула из руки Коршака, и девчонка исчезла так же, как и появилась.

Женщина, проведшая, именно проведшая, а не прожившая с Дмитриевым, так думал сейчас Коршак, многие годы, словно высохла внутри. Холеная, дебелая, сдержанная настолько, что за этой сдержанностью не просматривалось никакого напряжения жизни и души, все гасила одним своим появлением. Она словно вбирала в себя чужой свет, не отдавая ни капли. И ее глаза, голубые с поволокой, были раз и навсегда выключены, и ни горячего блеска, ни презрения, ни нежности в них не было. Коршаку казалось, что Дмитриев ее боится. Он и сейчас был уверен, что боится. Не так, как боятся нашкодившие мужики своих суровых жен. Он боится ее присутствия, потому что и в нем самом гаснет что-то при ней.

Дмитриев провел его в кабинет, заставленный громадными полированными под черный китайский лак стеллажами с книгами, со всякими безделушками, которые разместили очевидно очень давно и не сдвигали с места; масками чукотских и нанайских божков. Здесь была мягкая, очень дорогая мебель, какие-то кресла, гнутые, из старого дерева и с прошитыми пышными подушками. И только стол Дмитриева жил отличной от всего, что его окружало, жизнью, весь в бумагах, с настольной лампой, с карандашами, вкривь и вкось брошенными поверх бумаг, с раскрытыми и просто сложенными неровно книгами и рукописями, очевидно диссертациями, на которые Дмитриев должен дать свои заключения. И стул у стола был обычный, жесткий. И Коршак улыбнулся этому столу и стулу, как своим знакомым.

Дмитриев зажег настольный свет, погасил верхний. И тут опять вошла его жена и таким же мертвенным голосом, словно это говорило что-то механическое в ее молчащем существе, произнесла:

— Кофе подать вам сюда?

В голосе и вопроса не было. Женщина наметила себе, что нужно сделать, и произнесла это вслух лишь для того, чтобы не забыть.

Когда она вышла, Корсак натужно пошутил:

— Ты же сам обещал сварить мне взятковый кофе…

Дмитриев вяло махнул рукой…

Как только кофе посветлел от близкого донышка в чашке, Коршак поднялся. Он и тут помог Дмитриеву, и знал, что помогает. Он сказал:

— Слушай, у тебя же плановая завтра…

…Ранним-ранним утром принесли срочную телеграмму: «Вылетаю семь утра местного Владимир Беленький». «Ну, Вовка-док. Ну, док!» — уже совсем проснувшись и обломком почтальонишного карандаша расписываясь в ведомости, думал он. — «И денег не пожалел и не расточительствовал. Далеко пойдет».

До семи утра оставалось полтора часа, плюс час лету, такое расстояние разделяло два их города, два мира — Коршака и Вовки. Значит, еще два с половиной часа. Спать бы и спать. Не мог дать телеграмму на час позже. Но тут же он догадался — не мог. Писал ее там же, в общежитии или на этом своем отстойнике, куда принесли ему вызов. И, по всей вероятности, Вовка уже лупит по ночному в тумане, он всегда по утрам в тумане и мороси, городу на такси, молча демонстрируя таксисту строгий профиль будущего профессора.

И Коршак более не лег.

Он позвонил в Вовкин аэропорт и больно, сердцем — наткнулся на тонкий далекий голосок женщины — Мария… Замер на этом — только один голос слышал — ни мыслей, ни чувств не было, и время точно споткнулось, остановилось в нем вместе с током крови. «Она!» Позвонить, спросить, кто дежурил. Или нет, встретить Вовку, рассказать, что и как тут делать, куда идти и кому звонить, вернуться в аэропорт и лететь, лететь. Он думал: неужели он мог так ошибиться и рядом с ним — значительно ближе, чем рядом — в нем самом столько лет жила такая женщина, которая смогла теперь так доброжелательно и спокойно говорить с ним. Эту мысль он пытался оторвать от себя: точно камень к ногам привесили и руки связали — на дно тащил. На самое дно отчаяния и бессилия. И в самый последний момент, когда задыхался и сердце бешено и беспорядочно колыхалось в нем, освободился. Но долго потом отдаленным, хотя не страшным уже раскатом, погрохатывала эта мысль, как миновавшая гроза. Нет, не может такого быть…

Вовка-док

По мере того, как такси приближалось к аэропорту в ночи, разбитой дежурными фонарями вдоль шоссе, подфарниками встречных машин, ядовито-зеленым сиянием реклам, Коршак успокаивался. Пока ехали эти десять километров по асфальту, шириной своей и гладкостью напомнившему московские проспекты, два лайнера, припрятав грохот турбин, как большие ночные птицы скатились с неба. Потом, упираясь громом в земную твердь, залетел, весь в огнях зеленых, красных, желтых, словно пассажирский пароход, Ил-шестьдесят второй. И совсем отбило горечь.

— Встанем в сторонку, — сказал Коршак водителю. — Придется подождать.

— И долго?

— Может быть, долго, — сказал Коршак. — Я еще этого не знаю.

А рейсовый из Владивостока уже сел — это был один из тех двух. В жиденьком ручейке пассажиров — остальные летели дальше — Коршак увидел Вовку в куртке, с огромным рюкзаком за плечами, с чемоданом, к которому были приторочены валенки.

Домой они добрались на рассвете.

— Мне дадут общежитие. Абитуриентам положено. И иногородним. Так ведь?

— Вы поживете пока здесь. Мы разделим с вами сферы влияния, Володя. Вот эта комната с телевизором — в вашем распоряжении. Тут, видите, и стол есть, даже два, устанете заниматься за большим столом — можно перейти к журнальному. А я уж оставляю себе кабинет. Осматривайтесь — там ванная комната и кухня. Есть можно все, что найдете. Еды придется купить. Я как-то забыл об этом. На утро чего-нибудь найдем. К ужину купим. А с обедом хуже, правда, тут неподалеку есть столовая. Паршивенькая. Но щи они варят ничего. Иногда бывает что-нибудь другое. Да, наверное, и в институте как-то кормят.

— Не беспокойтесь. Я же флотский.

Он ходил по квартире.

— А это?.. Тут кто-нибудь еще живет?

Коршак ответил не сразу.

— Нет, Володя, — тихо сказал он. — Там сейчас никто не живет. Там жили моя жена и сын. Но они уехали от меня. Уже давно. Я туда не хожу. С тех самых пор.

— Вас понял, — сказал Вовка тоже негромко. — Извините.

— Когда вы сделаете все ваши сегодняшние дела, я приглашаю вас отобедать в ресторане, — сказал Коршак.

— Вы разговариваете, как капитан.

— А я и есть капитан. Капитан вот этого разбитого корабля.

— Но вы еще держитесь на