редакцию. Дождемся звонка. Потом уже, вечером, отдохнешь. Если хочешь, можешь пожить в Москве: походишь по издательствам, заведешь новые знакомства. Я позабочусь.

Гребенников и правда беспокоился: слишком долге отсутствовал. И ему не хотелось, чтобы тот звонок, о котором он только что сказал, прозвучал бы в его отсутствие. И все же эту легкость перехода от одного к другому Коршак почувствовал…

— Мне не звонили? — спросил Гребенников, стремительно проходя приемную. По выражению на лице секретаря еще издали он догадался — не звонили, слава богу. И его оставило раздражение на себя (не надо все же было самому ездить встречать!) и главным образом на Коршака. Коршак стеснял Гребенникова и тем, что шел недостаточно быстро — неловко было спешить при нем, и он скрывал, что спешит: и тем, что Коршака надо было занимать каким-то разговором, а общая тема — после Новодевичьего — опять иссякла.

Из кабинета уже свободным от напряжения голосом Гребенников позвал:

— Ну, что же ты? Проходи. Вместе ждать будем…

Звонок раздался почти тотчас.

— Вот видишь, — совсем уже умиротворенно сказал Гребенников. — У нас опаздывать нельзя. Теперь и ты поторапливайся — везу тебя на выданье. — Он мельком оглядел Коршака еще раз. — Вид у тебя почти свежий, словно и не летел восемь часов.

Вечером, в гостинице, Коршак думал, что можно бы и не вызывать его в Москву ради тех нескольких минут разговора, который состоялся… Просто нужно было ехать на строительство трассы, пожить там сколько нужно. И написать. Он и сам намеревался сделать это.

Когда спускались по лестнице, Гребенников сказал:

— Ты должен понять: это не просто командировка. О простой поездке, о том, чтобы ты дал мне материал со стройки, я бы с тобой по телефону договорился. Задание серьезное. И очень важное для тебя, старик. Со всех точек зрения.

— Только я съезжу домой. — Коршак осторожно подумал: «Может, вернулась. И я зря напустил на себя…»

— Дело твое, — Гребенников поморщился.

Он довез Коршака до гостиницы. И Коршак увидел, что это именно та гостиница, куда приходил к нему Сергеич и где однажды они жили несколько дней с Марией. И снова жгут боли, притихшей было, но не исчезнувшей совсем, протянулся над всей страною. Было так больно, что он прикрыл глаза и увидел его, этот жгут…

Профессор Дмитриев

Приехал Дмитриев.

— Слушай, если ты не перестанешь, я положу тебя в больницу.

Потом, присмотревшись, словно освобождаясь от своих забот, сказал тихо.

— Надо что-то делать. Иначе ты умрешь…

— Я не умру…

— Тогда пошли со мной. Я тебя оставить не могу.

Дмитриев консультировал больного в военном госпитале перед тем, как приехать к Коршаку. Они долге сидели полумолча, полуразговаривая. Коршак лежал, а Дмитриев то бродил по квартире, то кипятил себе чай и пил его сам, не зовя хозяина, то валялся в кресле. И оба они полновесно ощущали присутствие друг друга. Дмитриев сказал:

— Ну, довольно. Поехали. Набери-ка номер приемного.

Телефон стоял рядом с Коршаком на стуле.

Когда Дмитриев сказал это — Коршак поднялся…

— На черта эта «санитарка»! Пойдем пешком. Да и ехать всего ничего.

Они долго и медленно шли по ночному городу, и когда поравнялись с погибающим уже в темном безмолвии высотным домом Дмитриева, Дмитриев сказал:

— Завтра плановая. И сложная плановая. А такая тоска, словно перед собственной смертью. На тебя насмотрелся.

Коршак не ответил. Дом весь доверху был темен. Ни одно окошко в нем не светилось, только маячили чем-то тускло-тускло желтым то ли из-за пыли на стеклах, то ли из-за скупости управдома, повесившего слепые, чуть сочащиеся лампочки — окна лестничных пролетов.

Дмитриев, беря Коршака за рукав и глядя темным лицом на него снизу, потому что хотя и широк был в плечах, да невысок ростом, сказал:

— Пойдем… Мне взятку дали. Кофе бразильский. Настоящий. Я одного крупного инженера от рака спас. И отказаться было неудобно, такие люди. Взял. Я тебя кофе напою…

И такое было в голосе его, что Коршаку захотелось обнять его и спрятать у себя на груди.

На третьем этаже Дмитриев сказал, переводя дыхание:

— Только он все равно умрет…

— Господи, кто?

— Да инженер этот. Рак. Его, брат, не оперировать пока в наши времена — его предугадать заранее нужно. — Потом он добавил: — А жаль, мужик хороший и инженер умный. Нужный инженер.

— Тебе не страшно вот так, — спросил Коршак. — Ходить, есть, дышать, зная о ком-то такое?

— Страшно, — тихо сказал Дмитриев. — Страшно. Ну и что? Что с того? Се ля ви это пока называется. Но хуже, когда живой человек совсем как мертвый…

Коршак не понял, о ком он говорит. И понял, едва переступив порог дмитриевской квартиры.

Дверь Дмитриев открыл своим ключом. В прихожей горел, яркий свет. Здесь было светло еще и оттого, что стены оклеили ярко, под цвет только что распиленного дерева обоями. Не успел Дмитриев сделать и шага, а только успел пропустить Коршака вперед, как вихрем откуда-то из недр квартиры выскочило что-то молодое, юное, с круглым лицом, глазастое, в халатике. Оно чуть не сбило Коршака, во всяком случае ему пришлось отступить на шаг к стене, и кинулось на Дмитриева:

— Папка! Ну что это такое! Ну как так можно! Я все клиники обзвонила, тебя нигде. С ума можно сойти.

Дмитриев помедлил снимать руки дочери со своей шеи, косо, с плохо скрытой гордостью глянул на Коршака, потом сказал, все же разводя ее руки:

— С ума можно сойти от того, как ты воспитана. Я столько раз говорил тебе — не смей разыскивать меня по больницам и клиникам. И тот, кто тебе ответил, что меня нет, завтра получит фитиль. Познакомься. Это тот самый мирный чудотворец, о котором я тебе рассказывал…

— Очень приятно, — совершенно скромно, чуть присев в книксене, произнесло создание, двумя пальчиками одной руки касаясь халата (она не забыла, что халатик может распахнуться), а другую холодной лодочкой подавая Коршаку. Коршак не успел ничего сказать ей, не успел назвать себя, он только успел застенчиво и радостно улыбнуться ей, как появилась женщина — жена Дмитриева. Она возникла тоже из глубины квартиры, только с другой стороны.

— Как поздно, — сказала бесцветным голосом она. И замолчала. И чтобы избавить ее от раскаяния за то, что своим замечанием она поставила в неловкое положение гостя, Коршак сказал, переделывая свою улыбку в извинительную и отыскивая ее взгляд:

— Простите, это я виноват. Профессор заехал ко мне, мы заговорились, и я решил проводить его…

Он нажал на слово «профессор» — перед тем, кто твоего мужа называет так, неловкости испытывать не