В череде несчастий Людовик чувствовал, что пропал бы без матери – все-таки она не зря отправилась с ним на войну. Может быть, ее потащил Люсон, чтобы не допустить усиления принца Конде, которого выпустили из Бастилии и дали возглавить войска – королю тяжело далось это решение, но у Конде был хоть какой-то опыт командования. Людовик не хотел бездарно губить еще одну армию.

Отрадно было сознание, что рядом есть человек, который выслушает. Пусть мать опять разразится громогласными итальянскими проклятьями, пусть начнет ругать Анну – но выслушает. И может быть, даст совет, как избавиться от этой змеи Шеврёз. Людовик ускорил шаг.

Увы, надежды его не сбылись – у матери сидел Люсон. Кажется, они помирились. В Париже между ними словно пробежала черная кошка – к осторожному ликованию придворных, не любивших епископа еще со времен регентства. И в роли кошки, как догадывался Людовик, выступил Рубенс.

Людовик, со своей привычкой незаметно наблюдать и запоминать увиденное, был прав: Рубенс стал личным вызовом Армана дю Плесси.

Арман почувствовал неладное еще в январе, когда королева в первый раз при нем произнесла имя фламандского живописца. Епископ доверял ее вкусу, доверял аббату Сент-Амбруазу, которому королева поручила вести переговоры с художником. Если Мария хочет, чтобы ее новый дворец походил на флорентийский Палаццо Веккьо, пусть будет так.

Ажитация, в которой пребывала Мария Медичи в ожидании приезда Рубенса, его несколько удивила.

И вот, наконец, белокурый стройный, нестарый еще человек предстал перед епископом.

«Бел, как яблоневый цвет», – почему-то вспомнилась сказка кормилицы – лицо художника и впрямь казалось набеленным. Светлые волосы, алые губы – но больше всего Армана поразили глаза. Недавно ювелир Лопес похвалялся новинкой – бриллиантом, полученным из Амстердама, где ювелиры-евреи придумали новый способ огранки.

Бриллиант сверкал десятками граней, гонял свет по стенам, упирался острым основанием Арману в ладонь, словно дразнясь: а купи меня! Попробуй! Никогда еще Арман не видел такого сочетания красоты и неуязвимости.

Глаза Рубенса напомнили ему черные бриллианты – столь острыми и пронзительными были зрачки, будто проникали сквозь самую прочную броню.

Словно нагим почувствовал себя епископ Люсонский. Не то что без сутаны – без кожи. Этот человек видел его насквозь. Это ощущение не могло быть приятным.

Лицо живописца хранило спокойное, сдержанное, несколько отрешенное выражение – что несколько поубавило тревогу епископа, но не уничтожило ее до конца.

Помимо цели украсить большими полотнами галерею нового дворца Марии Медичи, у художника оказалась и тайная миссия: ему было поручено склонить короля – то есть королеву с Люсоном – поддержать Испанию в начавшейся войне.

Без поддержки испанского короля нечего было и думать о кардинальской шапке. Поэтому Арман дал понять Рубенсу, что всецело поддерживает Филиппа Четвертого. К счастью, от него не требовалось никаких бумаг – миссия художника была засекречена, все строилось на устных заверениях, на которые Арман не поскупился. Несмотря на то, каким взглядом художник наградил Марию Медичи, радостно явившуюся для портретирования.

Двадцать четыре картины – огромный, истинно королевский заказ! Пока художник и королева обсуждали сюжеты будущих полотен, Арман мысленно перебирал досье на Рубенса: примерный семьянин. Любит жену, детей и даже тещу. Не замечен в неподобающем сближении с натурщицами. Которые все как одна – дебелые и светловолосые.

Ночью Арману снился Рубенс, пишущий Венеру – конечно, обнаженную. Конечно, с широкой спиной и тяжелыми ляжками. С длинными соломенными волосами, блестящими, словно о них вытерли руки все мясники Амстердама. Рыжий Амур подносил Венере зеркало – из золотой рамы на Армана смотрела Мария Медичи…

Ранним утром Арман был у дверей мастерской. Но опоздал – сеанс уже начался, надо использовать каждый луч солнца! Епископ вышагивал вдоль дверей, словно разучивая строевые упражнения – и размышлял, сколько у живописца помощников, кто трет ему краски и моет кисти. По всему выходило, что Рубенс там не один. И почему вообще в моде именно живопись? Был бы Рубенс композитором, сочинял бы в честь Марии Медичи ораторию, гимн или марш – и не было бы этой мучительной тишины, которая, как слишком хорошо знал Арман, может скрывать что угодно. Или хотя бы скульптором – тогда молчание прерывал бы стук молотка – или чем там орудуют скульпторы?

Мария Медичи сделала епископа интендантом своего нового дворца, и Арман широко пользовался должностью, спроектировав несколько потайных ходов. Вот и сейчас в кабинет можно было попасть через секретную дверь из часовни – о проходе пока не знала даже королева. Но Арман продолжал мерить шагами приемную.

Через час пытка закончилась.

– Ваше преосвященство, взгляните! – донельзя довольная королева поманила его к полотну. – Это эскиз «Прибытия в Марсель».

Арман подошел и замер: из полотна на него лезли хвосты, груди, бедра, задницы – живая, горячая плоть, казалось, сейчас вывалится на дворцовый паркет. Картина дышала буйством жизни, буйством стихии. Подрамник едва сдерживал тяжелую массу воды, готовую залить зрителя с головой.

Не веря глазам, Арман безотчетно вытянул руку и коснулся холста – хотел убедиться, что поверхность осталась плоской. Столь велика была иллюзия изобильных округлостей, готовых прильнуть к протянутым ладоням зрителя.

Но холст был плоским. На пальце остался пурпурный след, слабо пахнущий льняным маслом.

– Это… это великолепно, – честно сказал Арман. Рубенс вежливо поклонился – цену себе и своему таланту он несомненно знал.

Арман с необыкновенной ясностью понял, что художнику наплевать на успех его дипломатической миссии. Он мерил себя другой мерой – и здесь, на этом холсте, за последний час им было сделано в тысячу раз больше, чем всеми дипломатами Европы. Тем проще было его обмануть.

Больше Арман не приходил на сеансы. Не смотрел эскизы – впрочем, это скорее были завершенные полотна – скорость работы Рубенса уже стала легендарной.

Епископ Люсонский смог заверить художника, что сделает все для поддержки Испании – если Папа Римский поощрит его рвение кардинальской шапкой. Арман рассчитал, что пока обман раскроется, пройдет немало времени, за которое Франция сможет подготовиться к войне.

Скандал епископ устроил уже после отбытия Рубенса в Антверпен.

– Это встреча в Лионе? Это счастье регентства? – Арман чувствовал, что задыхается. – Это разврат и бесстыдство!

– Арман, это аллегория… – пыталась успокоить его королева.

– С каких пор обнаженная грудь – это аллегория? – епископ побагровел. – Вы позировали ему с обнаженной грудью?

– Ну что вы, Арман! – вскричала Мария Медичи. – Конечно, одетой!

– А кто позировал для полотна «Договор в Ангулеме»? – заинтересовался Арман высокой фигурой в кардинальской мантии. – Ла Валетт?