Такая постановка вопроса устраивала обоих. Просто спать на необъятной постели, в которой могли бы поместиться ещё человек пять-шесть, и муж не будет к ней прикасаться! Мэри искренне пожелала, чтобы так дальше и было.

А на следующий день весь двор шептался, что молодая королева своим неугомонным пылом довела супруга до обморока. Спасало положение невозмутимое поведение самого короля, который по-прежнему при всех обнимал и целовал жену. Что же до Мэри, то она еле сдерживала свой гнев, Когда фрейлины поведали, о чем говорят подданные. «Можно подумать, что они и в самом деле уверены, что я млею от ласк Людовика и не даю ему покоя», – сердито думала она.

Предел сплетням положил не кто иной, как Франциск. И хотя первой фразой, которую он сказал, узнав, что Людовик теряет сознание от бесплодных попыток, была: «Это самая приятная новость за последние двадцать лет его жизни» – а Франциску было двадцать лет, – но когда он увидел смущенную и обиженную королеву, то невольно проникся к ней сочувствием. И все эти слухи... Франциск смотрел на соблазнительную ложбинку в вырезе её корсажа, на шелковистую кожу плеч, на изящные кисти рук – все это было доступно этому старому сатиру Людовику! Настолько, что тот даже терял сознание. И Франциск ощутил ревность. Черт возьми, его просто бесит это смакование интимной жизни королевской четы, он не может слышать этого! И он первым оборвал смешки своих друзей, заявив, что если они хотят далее оставаться таковыми, им следует избрать иную тему для обсуждения.

Все последовавшие за этим дни молодой Ангулем был очень занят, мечась между Сен-Дени и Парижем, подготавливая все к церемонии коронации, и поэтому с Мэри виделся редко. Людовик тоже был занят – за дни торжеств и празднеств накопилось немало дел и с таможенными платежами, и с делами в Италии, и с увеличением армии, и с делами юриспруденции. Король относился к своим обязанностям серьезно, он всегда говорил, что дела Франции превыше всего, и ради этих дел даже готов был отказаться от общения с молодой женой. Ведь для встреч у них была спальня, которую он посещал регулярно, причем в постели они только беседовали, лежа на разных концах этого монументального, роскошного сооружения – королевской кровати.

Днем Мэри была предоставлена самой себе: принимала посетителей, обсуждала предстоящие торжества, примеряла наряды. Она ознакомилась с любимой резиденцией Людовика – дворцом Ла Турнель, которую он предпочитал угрюмому Лувру и разваливавшемуся, необжитому дворцу Сен-Поль. Ла Турнель же представлял собой прелестный, широко задуманный ансамбль с красивыми павильонами, легкими башенками, извилистыми галереями, большими залами, уютными покоями, сквозными бельведерами и целым лесом шпилей, дымовых труб и флюгеров. Мэри нашла Ла Турнель прелестным и комфортным. Было, правда, несколько непривычно, что королевская резиденция находится в центре столицы. В Лондоне в самом городе таковой не имелось, а все королевские дворцы её брата – Виндзор, Вестминстер, Гринвич, Ричмонд – находились за его пределами. Теперь же Мэри слышала по вечерам сигнал к тушению огней, которому подчинялись и дворцы, просыпалась от звона колоколов многочисленных церквей Парижа, улавливала постоянный шум окружавшего большого города. Из своих окон она видела вокруг множество городских строений и башен, видела вечно живую, полную деятельности Сену, по которой взад и вперед сновали баржи с товарами, лодки с зерном, челноки... Мэри нравилось наблюдать за всегда оживленной, отражавшей небо, водой. К реке примыкал лишь один из флигелей дворца, самый уединенный и необжитой, основной же ансамбль строений находился в отдалении от реки, подальше от сырости, что очень ценил Людовик, и чему отдала должное и Мэри. Если же ей хотелось увидеть город, толпу, то она по узкому переходу уходила в дальнее крыло дворца, а если возникало желание погулять – в её распоряжении находился прекрасный парк, окружавший Ла Турнель, с его клумбами, аллеями и выполненными в духе античности беседками.

В прогулках королеву часто сопровождала её падчерица Клодия.

– Мой отец любит Ла Турнель, – говорила принцесса, прихрамывая, идя за Мэри Английской. – Здесь все невольно напоминает о пребывании в долине Луары. Белые стены, высокие окна, парк, плеск реки...

Мэри почти не слушала её, подставляя лицо ласковым, неярким лучам октябрьского солнца. Стояла восхитительная осень. Листья винограда выделялись ярким пурпуром на белых колоннах беседок, вверху горела золотом листва лип, берез и дубов. Листья медленно опадали, кружа в воздухе, желтым ковром покрывая лужайки. Ещё цвели поздние розы, но выглядели уже очень хрупкими, словно чувствуя угрозу увядания. По темным водам искусственных каналов скользили белые лебеди. Мэри кормила их, глядя туда, где ажурные решетки загораживали выход каналов в Сену.

– Что ты сказала, Клодия?

Принцесса растерялась. Оказывается, королева почти не слушала её...

– Я говорю, что Сена не идет ни в какое сравнение с красавицей Луарой.

– Вот как? Но может, ты просто тоскуешь по тем местам? – без всякого интереса спросила королева, посмотрев на Клодию едва ли не с жалостью.

Клодия, если присмотреться, казалась вполне хорошенькой. Но немного близорука, немного хрома, немного сутула... В ней не было ничего интересного: скучная и серенькая, как её серое простенькое платье. И девиз принцесса себе избрала соответствующий: «Простая с простым, смиренная со смиренными». Но смиренной Клодия была со всеми, вплоть до прислуги; в ней не наблюдалось ничего царственного: ни манер, ни осанки, ни остроты ума. Святоша, прячущая за показным смирением свою никчемность.

Людовик просил Мэри быть понежнее с его дочерью, и Мэри старалась хоть как-то сблизиться с падчерицей, которая была всего на год старше её самой. Она жалела её, ведь Клодии явно не сладко, когда её горячо любимый, обаятельный супруг совсем не отвечает на её чувства, а флиртует со всеми женщинами подряд, включая саму королеву. Хотя порой Мэри понимала Франциска. От Клодии веет такой скукой, что все время тянет зевнуть. Герцогу Ангулему явно нужна была другая жена – красивая, остроумная, которая бы привлекала к себе внимание, блистала, могла ответить на остроту, флирт, срезать шутника ответным замечанием. И Мэри невольно боялась, что сравнивает этот образ предполагаемой спутницы Франциска с самой собой. Она понимала, почему так несчастны в браке и Клодия, и Франциск, понимала, отчего так противилась их союзу мать Клодии, королева Анна. Но она умерла, и Людовик сразу выдал дочь за Франциска – политический расчет, выгодная сделка. Это можно понять. Но как он мог обречь свою дочь на те же муки, какие прошла с ним самим несчастная Жанна Французская?

И Мэри жалела принцессу, уделяла ей внимание, но вскоре начинала зевать и велела позвать к себе сестру Франциска Маргариту Алансонскую. Вот с кем всегда было весело и интересно! Живая, остроумная, веселая – она действительно казалась очаровательной, несмотря на свой крупный фамильный нос Валуа. С равной легкостью и интересом она обсуждала как государственные дела, так и моду, как дворцовые сплетни, так и поэзию, искусство, науки. Маргарита прекрасно музицировала, остроумно шутила, вела возвышенные беседы, сочиняла стихи, и говорила, что сама хочет написать книгу в духе Боккаччо, в стиле остроумного итальянского бурлеска. Мэри всегда было хорошо с Маргаритой, которая придерживалась смелой, почти революционной теории равенства полов.