– Королю понадобился отдых в Блуа, – говорила она, нервно меряя шагами покой. – Эта рыжая распутница утомляет его величество сверх меры. А главное, настраивает его против вашей матери. Не далее как сегодня король намекнул, что мое присутствие вовсе не желательно на торжественном въезде в Париж и на коронации. Вы слышали – он отсылает меня!

Разумная Маргарита осторожно заметила, что её матушка столь откровенно высказывает свое неодобрение женитьбой короля, что Людовик и не мог поступить иначе.

Герцогиня лишь досадливо отмахнулась от дочери.

– А что скажешь ты, мой ненаглядный Цезарь? Подумай, если мы покинем двор короля, покинем все вместе, а заодно уведем всех своих сторонников, окружение Людовика много потеряет. Его свита станет жалкой, и все торжества по поводу его смехотворной третьей женитьбы будут обречены на провал.

Она с нетерпением ожидала, что скажет сын. Он же невозмутимо понюхал свой благоухающий духами платок, посмотрел на перстни, сверкающие на его длинных холеных пальцах... И по тому, как он медлил, Луиза уже поняла, каков будет ответ. Она сумела вовремя взять себя в руки и выслушала его даже спокойно. Франциск же говорил, что он не может покинуть двор, пока он ещё первый наследник, и ему не следует ссориться с королем. И если то, что Маргарита не смеет покинуть двор, так как не должна покидать мужа, – чистая отговорка, Маргарита мало когда подчинялась супругу, то Франциск просто обязан присутствовать на всех церемониях, коронации новой королевы, увеселениях и турнирах.

Луизе пришлось смириться. Её дети выросли, у них на все имелись свои взгляды, свои устремления, и они не откажутся от веселой придворной жизни ради того, чтобы посеять смуту в королевстве. Возможно, они и правы – смута сейчас ни к чему. Ведь как стало недавно известно Луизе, Мария Английская как раз сегодня вечером поняла, что не беременна, а Людовик за эти три недели последовавшие после свадьбы, просто истаял от желания сделать наследника. Может, сие и в самом деле окажется ему не под силу, может, он сам загонит себя ради молодой жены, и тогда корона все равно достанется Франциску. А страна должна перейти к нему не разоренной раздорами, а сильной и единой, с полной казной – такой, какой сделал ее Людовик Двенадцатый. И Луиза спокойно отпустила детей. Что ж, пусть они повеселятся. Она же уедет, но даже после её отъезда все должно оставаться у неё под контролем. Герцогиня Ангулемская вызвала к себе Гриньо и баронессу д’Омон – людей, которые должны были стать её глазами и ушами как при королеве, так и при её беспечном сыне.

А Мэри в этот поздний час сидела на своей широкой постели, обхватив колени и глядя на потрескивающие в камине поленья. Сегодня она выяснила, что не беременна. Вообще-то Мэри даже обрадовалась этому, а главное, теперь, во время месячных, она освобождалась от присутствия в своей спальне Людовика. В принципе, Мэри уже не боялась короля, хотя по-прежнему содрогалась от его прикосновений и бесплодных усилий сделать наследника. Но все же, как упоительно вот так просто сидеть в одиночестве, обтянув колени шелком рубахи, смотреть на огонь, попивать легкое вино с кусочками сыра и не заставлять себя уснуть, когда задремлет супруг... Или не вскакивать среди ночи, когда он просыпается и просит то принести воды, то подбросить поленьев в огонь, то разыскать ему тапочки, когда старый король среди ночи вдруг решит отправиться в уборную...

Мэри взлохматила себе волосы и безмятежно раскинулась на широком ложе. Шелковые простыни приятно пахли лавандой и свежестью, вскрытые лаком резные грифоны, поддерживающие балдахин над кроватью, слегка отблескивали в пламени камина, и казалось, что их выпуклые глаза лукаво косятся на дурачащуюся в постели девушку. Боже, как же, оказывается, хорошо спать одной! Итак, она не беременна. А значит, она может вспомнить свою затаенную мечту о Брэндоне. Признаться, в суете дворцового переезда и среди всех придворных хлопот ей редко удавалось подумать о нем. Кроме того, её постоянно отвлекал Франциск.

Она вспомнила сегодняшний инцидент у лесного озера и тихо рассмеялась. Как он смел! Какова дерзость! И все же Мэри не чувствовала недовольства.

Невольно она начала сравнивать Чарльза Брэндона и Франциска. Чарльз осторожен, рассудочен, его постоянно надо было соблазнять, Франциск же самоуверен, напорист – тут уж не соблазнять приходилось, а отбиваться. И, к своему удивлению, Мэри поняла, что ей это порой в тягость. Деятельная по натуре, она, скорее, сама была готова стать ловцом, чем подчиниться, стать покоренной жертвой. Ей нужна была свобода выбора, именно поэтому она так восставала против обычая быть избранной... проданной. А эти двое владевшие её помыслами мужчины... она вновь и вновь сравнивала их. Чарльз находился далеко, он был недосягаем; Франциск же, только помани, сам шел навстречу. Чарльза она выслеживала, охотилась за ним, добивалась, находя в этом вызов, азарт, и с ними – страх быть отвергнутой, но в Мэри это только распаляло желание добиться своего. Это была опасная и азартная игра, доведшая её чувства до апогея, какого она и сама не ожидала, в ней слилось всё – её любовь, желание победить, бросить вызов всему свету... Это было мучительно и сладко... И так глубоко! Мэри вся тогда превратилась в любовь к Брэндону, жила одним ожиданием встречи с ним.

Франциск же... Мэри начала понимать, что, когда тебя саму так добиваются, тоже приятно, но не так волнующе, скорее любопытно и весело. Не так всепоглощающе, но забавно... Она получала искреннее удовольствие от ухаживания и комплиментов молодого герцога. Хотя разве этот любитель прекрасного пола не стремился получить от неё то же, что и от всех остальных женщин? Мэри частенько приходилось ставить его на место, как когда-то Брэндону её саму, а Мэри по себе знала, как это распаляет. Да, теперь ловцом оказался именно Франциск. Она же дичь, у которой есть только один достойный предлог отказать ему – поставить между ними её высокое положение королевы и верной супруги старого Людовика. Но у неё оставалось ещё нечто. Её мечты о Чарльзе Брэндоне.

В последних числах октября двор торжественно въехал в столицу. Светило ясное приветливое солнце, и также приветливо выглядели лица парижан. Казалось, весь город высыпал встречать новую королеву Франции: палили пушки, звенели колокола, повсюду толпились люди, виднелись их улыбающиеся лица, орущие глотки и колышущиеся руки, напоминавшие море водяных растений.

У ворот Сен-Дени королевскую чету ждала триумфальная арка, украшенная двумя колоссами, хлопавших глазами и разводивших руками. На шеях их висели королевские гербы, а на цоколе арки были выбиты четыре фигуры – буржуа, служащий, дворянин и крестьянин. За аркой кортеж ожидала красочная мистерия: там двигались драконы, взлетали ангелы, танцевала королевская лилия в окружении добродетелей. Они ехали дальше, и картины сменялись – среди лепестков цветов плясал Вакх, выступали Давид и царица Савская, Правосудие и Морская Звезда. Зрелище было роскошное, сцены продуманы с блеском, костюмы великолепны.

Затем королевский кортеж проследовал мимо церкви Сен-Жак-де-л’Опиталь. В этот момент откуда-то сбоку к царственной чете подъехал Франциск в роскошном костюме из черного бархата и золотой парчи. С его берета свисало белое перо цапли, прикрепленное сверкающим, как солнце, алмазным аграфом. Франциск дважды вздыбил своего огромного вороного жеребца, и зрители закричали с удвоенной силой, зааплодировав ему. Франциск послал толпе воздушный поцелуй – он был бы не он, если бы не привлек к себе внимание, словно стремясь урвать толику почестей у королевской четы.