Песнопения раздались ближе. В них не было мелодии, более того, певшие совершенно не заботились о соблюдении ритма. Однако князь испытал облегчение, охотно признав, что никогда не слышал ничего подобного — ничего столь же горестного, подобного дружному воплю проклятых. Однако, при всей своей скорбности, пение позволило князю определить, где начало процессии, где середина, как она растянулась до бесконечности.

— Похоже, их очень много, — обратился он к святому отцу.

— Столько в бдениях еще никогда не участвовало, — прозвучал ответ.

— И тому есть причина?

— Наши грехи.

Отец не разглядел удовлетворения на лице своего собеседника, однако продолжил:

— Да, наши грехи. Они всё множатся. Сперва возникла распря между Церковью и троном, теперь Церковь ополчилась на Церковь — римская на греческую. Есть среди нас один человек, сосредоточившийся на изучении и прославлении христианского Востока. Ты его скоро увидишь, это Георгий Схоларий. В видениях, подобных тем, которые Бог являл пророкам древности, ему было дано повеление возродить всенощные бдения. Посланцы его прошли повсюду: по монастырям, по обителям, по приютам отшельников. Он сказал: чем больше участников, тем показательнее будет церемония.

— Схоларий — мудрый человек, — дипломатично произнес князь.

— Мудростью он равен пророкам, — отвечал святой отец.

— Он и есть патриарх?

— Нет, патриарх принадлежит к римской партии, а Схоларий — к греческой.

— А Константин?

— Он добрый государь, однако, увы! Его слишком гнетут мирские заботы.

— Да-да, — подтвердил князь. — И в заботах он забывает о душе. Цари порой достойны жалости. Но значит, у бдений есть какая-то особая цель?

— Нынешние бдения посвящены восстановлению единства, чтобы Церковь обрела мир, а государство вернуло себе мощь и славу. Господь неизменно печется о своих детях.

— Благодарю, святой отец, я понял разницу. Схоларий хочет препоручить государство Приснодеве, Константин же, будучи человеком мирским, правит так, как правили с незапамятных времен. Цель бдений — убедить императора отказаться от нынешней своей политики и довериться Схоларию?

— Император участвует в таинствах, — уклончиво отозвался Теофил.

Тем временем показалась процессия; когда голова ее достигла Главных ворот, три горниста протрубили в фанфары, стражи встали в строй. Из колонны вышел монах, переговорил с офицером, после чего в руку ему вложили зажженный факел, и он прошел сквозь ворота, первым из многих. Горнисты продолжали трубить, задавая ритм медленному восхождению.

— Будь это армия, — заметил Теофил, — подъем не был бы столь тяжек, но, увы! Молодость в обители проворна, а вот старость слаба. Простояв десять лет на коленях на каменном полу в сырой келье, анахорет забывает, что когда-то мог передвигаться без труда.

Князь едва слушал, его очень интересовало то немногое, что можно было видеть внизу: колонна по четыре, разбитая на неравные части, во главе каждой — предводитель, которому у ворот вручили факел. Иногда появлялась квадратная хоругвь, некоторые группы были в светлых одеждах, но чаще — череда непокрытых голов; в прочем же шествие было монотонно-печальным, и его медленное продвижение из тьмы и в тьму напоминало смотревшему сверху зрителю змею, что бесконечно выползает из подземного логова. Через некоторое время тусклую белизну дороги скрыли массы людей, стоявших справа и слева от колонны; они останавливались, поскольку не могли сопровождать далее призрачный парад.

Горны звучно оповещали о движении колонны. Вот она достигла первой террасы, однако все новые группы продолжали входить в ворота, все звучали песнопения, давили издалека своим диссонансом, превращались вблизи в нестройный вопль. Если правда то, что человеческий голос — самый изощренный музыкальный инструмент, то верно и обратное: нет в природе звука, способного с той же силой выразить дьявольскую сущность.

— Видишь его? Вон там, за горнистами, — Схоларий! — произнес отец Теофил с подобием оживления.

— С факелом в руке?

— Да! Но он может бросить факел и все равно останется светочем Церкви!

Князь взял эти слова на заметку. Человек, способный произвести такое впечатление на царедворца, видимо, пользуется уважением и среди других священнослужителей. Размышляя над этим, зоркий гость следил за фигурой с факелом в руке. Существуют люди, которым суждено сыграть выдающуюся роль, порой волей природы, порой — обстоятельств. А что, если это один из них? Гость перестал прозревать в мистического вида монахе человека, ведущего за собой несчетное число последователей, привязанных к нему узами воли более сильной, чем совокупность их отдельных воль, — прозрение сделалось фактом.

— Процессия не будет останавливаться у часовни, — сказал Теофил, — она пойдет ко дворцу, где к ней присоединится император. Если мой господин желает видеть отчетливее, я зажгу огонь в корзине.

— Изволь, — отвечал князь.

Пламя вспыхнуло.

Свет его упал на нижние террасы, а также высветил наверху дворец, от основания вынесенной вперед части до башни Исаака; что же касается близкой часовни со всеми ее пристройками, вымощенным двором, быстрым ручьем, суровыми кипарисами, стеной и арочным проходом — все это было видно ясно, как днем.

Рев горнов перепугал птиц, гнездившихся в печальной роще, — они поднялись на крыло и теперь метались туда-сюда.

А потом во двор перед часовней вступили люди — Схоларий и с ним рядом музыканты. Князь смог его рассмотреть: высок ростом, сутул, угловат, точно скелет; куколь отброшен, на голове — тонзура; белизна черепа казалась особенно отчетливой в окружении венчика черных волос; черты лица — тонкие и заостренные, впалые щеки, вдавленные виски. Бурая сутана, оставлявшая шею полностью открытой, была ему непомерно велика. Ноги его отринули сандалии. У ручья Схоларий остановился и погрузил нагую стопу в воду, а потом отряс капли. После этого он снова взял в руку распятие и двинулся дальше.

Вряд ли во взгляде, который князь не сводил с монаха, сквозило восхищение, то было притяжение более сильное: князь ждал какого-то знака. Он видел, как высокая нервическая фигура пересекла ручей спотыкающейся, неуверенной походкой, прошла дальше по дороге с факелом в одной руке, со священным символом в другой. Потом он скрылся под аркой ворот, а когда вышел, острый взгляд наблюдателя уже дожидался его. Схоларий начал крутой подъем, при этом он находился в виду — и вот уже прямо под князем, ему только и надо было, что поднять глаза, и лицо его оказалось бы на одном уровне с ногами князя. Схоларий действительно поднял глаза точно в нужный момент и — замер.