Потом в своего рода упорядоченном беспорядке шли братья чистой жизни из обителей на Олимпе у Дарданелл, на Босфоре и с побережья Вифинии за Принцевыми островами; были тут и отшельники с Эгейского моря и Пелопоннеса — стены их обителей ныне обратились в прах, названия забыты.

— Куда направляется процессия? — поинтересовался князь.

— Посмотри назад, на фасад дворца.

Бросив туда взгляд, князь увидел, что все пространство заполнила толпа:

— Что они делают?

— Дожидаются императора. Не хватает только третьей колонны; когда она поднимется наверх, появится их величество.

— И спустится к часовне?

— Да.

Некоторое время из долины доносился шум, напоминавший скорее непрерывный монотонный гул падающей воды, чем песнопения, — и тьма звучала. Шум приближался к воротам и вскоре достиг их. Князя обуяло любопытство, и отец Теофил произнес:

— Подходит третья колонна.

В тусклом красноватом свете, заливавшем ворота, появились фигуры, стремительно выныривавшие из мрака, — фигуры, казавшиеся с расстояния настолько дикими и причудливыми, что в первый момент князь не опознал в них людей. Однако сомнения рассеялись, когда до него долетел звук. Белый песок на дороге, ведущей к террасам, был размолот в пыль давлением тысяч уже прошедших по нему ног, а третья колонна взметнула в воздух облако пыли — пыль не оседала, шум не умолкал.

Князь снова подошел к краю террасы. Шествие утратило свою монотонность, явив нечто новое. Призраки — дьяволы — гномы и джинны Сулеймана, ракшаки и хануманы из восточных «Илиад» — в этой пестрой толпе были они все. Они плясали, раскачивались, толкались, завывали, будто дервиши в экстазе. Птицы вновь снялись с гнезд и заметались над кипарисами — казалось, вот-вот настанет конец света, и тут вопль, отчетливый, но неосмысленный, сотряс охраняемые двери священной часовни.

После этого демоны — по-иному князь их назвать не мог, — перескочив через ручей, сгрудились во дворе, ринулись к арочному проходу, оказавшись на полном виду. Мужчины почти что нагие, загоревшие до угольной черноты; мужчины в накидках и плащах из грубой овчины; мужчины в самых разных головных уборах — тюрбанах, косынках, клобуках; мужчины со спутанными, разлетающимися волосами и бородами; вот один испускает отчаянный вопль, подбрасывая в воздух грязную одежку, сорванную с волосатого, как у козла, тела; другой скачет, прыткий, как пантера; третий ходит колесом, а целая компания плещется в бассейне. Некоторые идут медленно, раскинув руки в бессловесном экстазе, другие шагают, раскрыв рты и уставившись в одну точку, точно в трансе или смертельном опьянении души; подавляющее большинство, слишком изможденное всеми этими прыжками, шагает, подняв головы, хлопая в ладоши или бия себя в грудь, иногда кратко, отрывисто взлаивая, точно старые псы в полусне, иногда разражаясь протяжными воплями, будто завершая печальное хоровое пение. Они толпой входят в ворота, и, глядя на их лица, исполненные безумной радости, князь перестает испытывать к ним сострадание и, припомнив ваххабитов в Эль-Зариба, поворачивается к отцу Теофилу.

— Во имя господа, кто это такие? — спросил он?

— Ты, сын Индии, не узнал их по виду?

В вопросе прозвучало удивление с налетом недопустимой фамильярности, однако святой отец тут же исправил свою оплошность, торжественно добавив:

— Посмотри вон на того, что крутит над головой накидку из нестриженой овчины. У него есть пещера на горе Олимп, в ней имеются табурет, распятие и экземпляр Священного Писания; спит он на камне, накидка ночью служит ему постелью, днем — одеждой. Он выращивает овощи, только они да ледяная вода, что сочится из трещины в пещере, его и питают… А рядом с ним — крупный мужчина в рясе из верблюжьего волоса, которая постоянно царапает его кожу, точно тернии, — он из монастыря Святого Авксентия, где обретается многочисленная община аскетов. Большая часть этой колонны — насельники этого строгого монастыря. Их можно опознать по их покаянным мышасто-серым облачениям — ничего иного они не носят… А вон тот брат держит правую руку под прямым углом к плечу, жестко и неподвижно, будто палку из мореного дуба. Он из общины столпников, что обитает на нашем берегу, в верхней части Босфора, где он выходит к Черному морю. Руку он не смог бы опустить, даже если бы захотел, но, поскольку она — символ его духовного рвения, даже все сокровища мира, сложенные грудой к его ногам, не заставили бы его склонить ее даже на миг. Его община — одна из многих подобных. Не жалей его. Он считает, что в этой своей руке он крепко сжимает засов от двери на Небеса… Крикуны, только что прошедшие через арку единой группой, — это отшельники, живущие вблизи захиревшего монастыря на острове Плати, они питаются улитками и чечевицей, а все остальное время посвящают Христу, причем вера их столь сильна, что сам базилевс в своем пурпуре был бы счастлив, обладай он хоть толикой их счастья… Не довольно ли тебе, князь? Те, что сейчас пересекают ручей? А, да! Это отшельники с острова Андеровит. Жалкие существа, если взглянуть на них через занавешенное окно дворца, — жалкие, покинутые и людьми, и ангелами! Но это не так. Все таково, каким оно выглядит в наших глазах, — так гласит философия, и, поскольку они презирают все то лучшее, что мы видим в мирской жизни, они безразличны и к тому, что ты или я, да и всякий другой, не принадлежащий к их касте, про них думает. Они добрались до вершины, возвышающейся над развратной земной атмосферой, и там у каждого из них уже есть своя обитель, обещанная ему Благословенным Господом, населенная ангелами, готовыми им служить… Что до других, о князь, назови их всех без разбора отшельниками, эрмитами, анахоретами, мистиками, мучениками — как из Европы, так и из безлюдных пустынь Азии. Кто их кормит? Но разве вороны не кормили Илию? Предложи им белого хлеба и шелковые одеяния, которые вчера носил царь. «Как? — удивятся они. — Разве пристало человеку жить лучше Иоанна Предтечи?» Заговори с ними о роскошных покоях, и они ответят известным изречением: «Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову». Что тут еще можно сказать? Ты их видел, ты их знаешь.

Да, князь знал их всех. Как и орда, что стояла у Черного камня и завидовала умирающему Мирзе, они были готовы умереть за Христа. Он мрачно усмехнулся и подумал про Магомета и про то, как легко Церковь осуществила то самое завоевание, о котором он мечтал.

Князь испытал облегчение, когда хвост колонны исчез в направлении дворца.

А потом, последними, подошли церковные иерархи, от картулярия, низшего по званию, и, со многими промежуточными звеньями, до самого Кинкелия, который, будучи вторым после отсутствующего патриарха, представлял его. Если предыдущая часть процессии выглядела бедной и непритязательной, то эта казалась роскошной до вычурности. Их было всего восемнадцать-двадцать человек, однако шли они по одному, на расстоянии друг от друга; справа и слева от каждого разодетый слуга нес факел, позволявший в подробностях рассмотреть его хозяина. Блеск золота на их фигурах изумлял. Но почему нет? Эта немногочисленная, умащенная благовониями группа представляла собой саму Церковь, торжественно шествующую к базилевсу крестным ходом.