На стене, рядом с небольшим закруглением, стояла потрескавшаяся каменная скамья, с которой открывался вид на Принцевы острова и на азиатские владения за Бруссой и до Олимпийских холмов; к западу поблизости лежал Буколеон с его садовыми террасами, а над ними возвышалась над Влахерном башня Исаака Ангела, точно страж, несущий дозор возле противостоящих вершин Галаты и Перы. Дальше проход, широкий и гладкий, плавной дугой уводил на север к Акрополю, нынешнему мысу Сераль, а на юг — к порту Юлиана. Попасть на этот променад можно было по нескольким лестницам, однако основной подъем находился возле императорских конюшен и состоял из каменной лестницы, пристроенной к внутренней стороне стены по типу широкого контрфорса. Он предназначался для публики, и в солнечные дни пользовались им постоянно. Особенно мила эта лестница была тем, кто не мог ходить самостоятельно: здесь могли пройти и носилки, и паланкины. Нетрудно себе представить, какой популярностью пользовался этот подъем на стену.

В середине того дня, когда индийский князь удостоился приема у императора, Сергий оказался единственным на каменной скамье. Час выдался приятный, вид открывался великолепный, птицы и суда оживляли воздух и воду; прислушиваясь к шороху волн по камням и гальке внизу — он напоминал тихий шепот, — Сергий забыл, где находится, забыл свое нетерпение и печали, забыл людей, праздно проходивших мимо. Одной рукой он опирался на бортик бастиона и ни о чем не думал, просто наслаждался бытием. Проходившим мимо казалось, что он дремлет, почти спит.

Некоторое время спустя его вырвали из забытья голоса. Не шевелясь, он понял, что рядом остановились двое мужчин. Он волей-неволей подслушал их разговор.

— Она скоро появится, — сказал один.

— Откуда тебе это ведомо? — спросил второй.

— Или я не говорил тебе, что держу соглядатая рядом с домом старого князя? Посланец от него только что доложил, что для нее доставили паланкин; поскольку это ее любимая прогулка, она скоро появится.

— А оценил ли ты риски своего предприятия?

— Риски? Ба!

Это восклицание сопровождалось презрительным смешком.

— Вчера вечером они умножились, — стоял на своем другой. — Индиец принят при дворе как гость его величества.

— Да, об этом мне тоже доложили, однако я просчитал все ходы, и, если ты боишься присоединиться ко мне, я все проделаю сам. Что касается нарушения закона, это похищение, а не убийство, а наказание — заключение в тюрьме — легко заменить на изгнание, которое в моем случае есть не более чем краткое отсутствие, которое позволит друзьям подготовиться к моему возвращению. Более того, учти, что жертвой намечена женщина. Можешь припомнить хоть один случай, чтобы за похищение женщины наказывали? Я хочу сказать, в наши времена?

— Ты прав, женщины — самый дешевый из рыночных товаров, а значит…

— Я знаю, — прервал его первый с налетом нетерпения, — однако индийских князей в Константинополе не так-то много, а дочерей их и того меньше. Каково искушение? А кроме того, по мере разложения нашей Византийской империи уголовное наказание приводят в исполнение все реже и реже. Только вчера вечером мой отец отметил, читая проповедь, что недогляд в этой области можно считать одной из причин упадка империи. Наказанию в наши дни подвергаются лишь нищие да ничтожные. А я — ба! Чего мне бояться? Да и тебе? Кто нас накажет? Когда пропажу, девицу, обнаружат — как видишь, я рассматриваю самое неблагоприятное развитие событий, — мне ведомо, как поступит князь. Он кинется во дворец, припадет к ногам императора, изольет ему свое горе и…

— А если тебя разоблачат?

Заговорщик вновь рассмеялся.

— Тем хуже для князя, — ответил он после долгой паузы. — Мой почтенный отец игумен отправится следом за ним во дворец и… но не станем вдаваться в подробности! Отношения между базилевсом и Церковью натянуты, того и гляди порвутся; и наладить их не удастся, ибо ссора между патриархом и Схоларием становится все ожесточеннее!

— Ссора между патриархом и Схоларием? Впервые про нее слышу.

— Причем открытая! Его величество и патриарх испытывают друг к другу нежную симпатию. Что еще нужно, чтобы раздосадовать пророка? Уже известно, что патриарх нынче ночью не станет участвовать во всенощном бдении. Здоровье его пошатнулось, когда, несмотря на его возражения, решено было все-таки провести это таинство, и на прошлой неделе он отправился на Святую гору. Нынче утром пророк…

— Ты имеешь в виду Схолария?

— Схоларий заклеймил его азимитом, что скверно, если является правдой; обвинил в измене Богу и Церкви, что еще сквернее, и в попытках обратить императора в приверженца веры римского епископа, а это, если учитывать, что епископ есть Сатана, не закованный в цепи, есть худшее из всех мыслимых грехопадений. Нынешние таинства есть план Схолария по противодействию усилиям его преосвященства. О да, между Церковью и государством разгорается ссора, и очень серьезная, и речь идет о непогрешимости нашего нового Иеремии. И ты думаешь, что, если при таких условиях индийский князь вчинит иск достопочтенному игумену обители Святого Иакова, его величество заколеблется? Ты столь низкого мнения о его политических дарованиях? Говорю тебе, поразмысли как следует, поразмысли!

— Братство твоего отца — друзья его величества!

— То-то и оно! Они презирают Схолария, и славный будет шум, славная политическая заваруха, если бросить их ему в руки! Да будь тут целый призрачный караван индийских князей, им и то не оказать на ситуацию такого влияния!

В разговоре наступила пауза.

— Ну что же, раз тебя не уговоришь отказаться от этой затеи, — произнес наконец сомневающийся приятель, — согласись со мною хоть в том, что не пристало обсуждать ее в общественном месте.

Заговорщик рассмеялся уж совсем беспечно:

— Ах, не ты ли убеждал меня не говорить про нее с…

— Довольно! Индийский князь мне никто, а ты мой друг!

— Согласись хоть с тем, что у тебя есть уши, а у других…

— Их нету, хочешь ты сказать. И все же некоторые вещи получают огласку, даже если их прошептать в пустыне.

— У язычников, которые жили до нас, был бог мудрости, они называли его Гермес. Можно подумать, ты прошел у него выучку. Я уверен: именно он учил преступников искать спасения в многолюдных городах. Следуя той же философии, где можно в большей безопасности говорить об измене, чем на этих валах? Страх разоблачения! Я его не испытываю, поскольку не болтаю во сне. Свои добрые намерения — например, приращение богатств — мы осуществляем с величайшей осторожностью, шаг за шагом укрепляя свои позиции. Да, тут не обойтись без злодеяний. Я, впрочем, не пустомеля. Поведаю тебе одну историю… Как тебе известно, братство монастыря Святого Иакова в Мангане очень древнее, а здание, в котором оно размещается, старо, как само братство. У них самый богатый архив в империи. Под него отведено специальное помещение, есть библиотекарь. Приди ему в голову такая мысль, он может написать всю историю Константинополя, основываясь на достоверных материалах и не покидая библиотеки. По счастью, обычные хранители книг редко их пишут… У отца в монастыре есть свой рабочий покой, я часто оказываюсь там в его обществе. Он, добрая душа, никогда не упускает случая прочитать мне наставление. И вот однажды, получив приглашение, я пошел с библиотекарем в хранилище, увидел его, подивился, как человек способен проводить целые дни — а он уже далеко не молод — среди этой гнили и зловония. Не стану описывать те многочисленные труды, которые он мне показывал, ибо лишь один из них достоин упоминания в свете того, что мы задумали: древний документ, скрепленный непотускневшей золотой буллой. «Вот, — поведал он мне, — вещь весьма любопытная». Текст не слишком пространный: в те времена владели искусством писать емко. Я попросил отдать мне документ, но библиотекарь отказался: он скорее отдаст мне последнюю прядь с головы, а это для него ценность немалая, ведь чем меньше у человека волос, тем выше он их ценит. Я попросил его подержать лампу, пока читал… Документ датирован примерно тысяча трехсотым годом, то есть прошло уже полтора века, и представляет собой официальный доклад патриарха перед советом из епископов и игуменов… Полагаю, ты наслышан про Большую Цистерну — не Филоксена, а ту, что еще больше, вход в которую находится к западу от Святой Софии; ее еще иногда называют Императорской, ибо построил ее первый Константин, а Юстиниан расширил.