– Да, Рилла, ты никогда не бываешь одна. Всегда думаешь, что кто-то подглядывает за тобой из кустов и подслушивает с крыши.

– Зато ты всегда одна и боишься, как бы кто-нибудь тебя не увидел, не осудил. Постоянное ожидание чьего-то вмешательства парализует твои лучшие качества – они пробуждаются, лишь когда ты чувствуешь себя огражденной от чужих глаз и ушей.

– Ты же, всегда находясь в присутствии своих слуг, рабочих, друзей и знакомых – и своей любовницы тоже, – вовсе лишена этих качеств. Я знаю, как ты одинока, Рилла, и люблю в тебе не твое одиночество, слишком похожее на мое. А люблю, пожалуй, иллюзию внутреннего мирка, который может вдруг открыться другим.

После краткого молчания госпожа Кейн сказала:

– Когда твои – или мои – иллюзии рушатся, нам обеим нужно услышать от другой «я люблю тебя». Да: просить об этом не значит требовать многого, ведь мы чувствуем это на самом деле.

Бирюза опять улыбнулась.

– Помнишь, Рилла, как взяла меня в деловую поездку на юг?

– Разве можно об этом забыть! – Госпожа Кейн крепко сжала руки своей подруги.

– Помнишь, мы остановились на постоялом дворе, где заночевала разбойничья шайка?

– Ну, положим, их всего трое было. Я полагала, что это работорговцы или контрабандисты, которые распродали свой товар и стараются сойти за честных разбойников.

– Как же я испугалась! Они разместились в комнате рядом с нашей, за тонкой стенкой, пили и ужасно шумели. А я боялась даже шепотом говорить, чтобы они не услышали.

– Да-да. Но нам требовалось поговорить о делах, и я писала тебе на вощеной доске…

– А я царапала что-то в ответ. Думала, что они услышат, как стило по воску скребет, и по одному звуку догадаются, о чем мы пишем!

– Как раз это ты и написала, к большому моему удивлению.

– А ты мне на это: «Ты мне дороже жизни и всего состояния, этого им знать не дано». Или наоборот, «состояния и жизни»?

– Кажется, я писала, что жить без тебя не могу. Ну, не важно – главное, что это была чистая правда.

– Мне это помогло успокоиться ровно настолько, чтобы сообщить тебе, как мне страшно.

– Милая моя Бирюза, ты тогда страшилась многих вещей. Работорговцев под видом разбойников, разбойников, которые могли оказаться работорговцами…

– Мы сидели на кровати, при свече, передавали дощечку из рук в руки, соскребали и лепили на изголовье исписанный воск, стирали пальцем ошибки, а друг на друга даже и не смотрели…

– Ну, я-то смотрела на тебя, пока ты писала.

– Мы очень скоро обсудили свои дела и стали писать о другом, о своих потаенных чувствах и страхах, как будто стило заглядывало в самую глубину наших душ. Как будто на воске всё уже было написано и доска ждала лишь, когда мы снимем с нее лишний слой. А злодеи за стенкой всё это время хохотали и слушали, хохотали и слушали!

– Вряд ли они что-то слышали из-за хохота. Но ты права: благодаря нашей переписке, и невозможности говорить, и этому зловещему смеху – люди они были безусловно опасные, за кого бы ни выдавали себя, – я никогда еще не чувствовала такой близости к кому-то другому, как в ту ночь, никогда не была такой честной…

– Ты просто не хочешь признаться, что ошибалась! – воскликнула Бирюза. – Это были не работорговцы, не контрабандисты! Они были разбойники и собирались ограбить нас!

– Очень возможно, что и разбойники. Но если они хотели ограбить нас, почему ж не ограбили?

– Юг – моя родина, не твоя. Мне лучше знать.

– Мы действительно были в тридцати-сорока стадиях южней Колхари, а утром ты настояла на возвращении в город, заявляя, что там слишком опасно. И наша поездка не удалась.

– Вот видишь, ты не желаешь признаваться в своих ошибках. Думаешь, что права всегда и во всем.

– Да, тогда я, возможно, была неправа. Возможно, что из-за меня мы едва не совершили роковую ошибку. Возможно, что рисковать не стоило. Я всё это признаю – беда в том, что я ни во что такое не верю!

– Ненавижу тебя за это.

– Взаимно.

– А две недели спустя ты вернулась туда и завершила свои дела. Без меня.

– Верно, – вздохнула госпожа Кейн. – И мне очень тебя не хватало. Все разбойники, работорговцы и контрабандисты подевались куда-то, и не с кем было переписываться, сидя на кровати при свечке. Одни только скучные дела.

– Не люблю путешествовать. Дорожные неудобства, прилипчивые взгляды, пустые разговоры с новыми знакомыми, о которых забываешь через неделю – все это твоя стихия, а не моя. Когда я приезжаю в какой-нибудь город, мне хочется там обжиться, завести знакомства с соседями и рыночными торговцами, узнать названия улиц и переулков, найти садик для отдыха и прогулок. Ты же, Рилла, мчишься по городам и селам так, будто это один и тот же огромный город, где у тебя нет своего угла. Будто убегаешь от собственных мыслей.

– Или просто боюсь, что прочту итоги собственных дел, записанные на восковой доске мира.

– Ты говоришь слишком много и путешествуешь слишком быстро – вот в чем причина твоих несчастий.

– Допустим, хотя я не назвала бы себя несчастной. Но в поездке, о которой мы говорим, главным было не это, а то, что мы писали друг другу. Там, вне стен моего сада, я наконец-то почувствовала себя свободной, защищенной от соглядатаев…

– Там, охваченная страхом, которого не знала в себе, я чувствовала себя беззащитной перед чужими глазами, чужими ушами.

– Но это было честно. Ты ведь чувствовала, что это честно, не правда ли?

– Возможно, страх за свою жизнь побудил меня к этому, но я в самом деле была честной, как никогда и ни с кем. Но пишешь ты, Рилла, просто ужасно! Некоторые слова я едва разбирала!

– Потому-то мне и нужна секретарша, – засмеялась госпожа Кейн. – Но ты все-таки читала, и вникала в то, что я столь неуклюже пыталась выразить, и писала мне чудесные ответы чудесным почерком.

– Я часто спрашивала себя, не наши ли страшные соседи гнали тебя, как гонит раба бич надсмотрщика, к твоим подлинным мыслям…

– А я часто спрашивала себя, не была ли ты вынуждена задуматься о своих подлинных чувствах: ведь письмо, сильно отличаясь от речи, располагает к медлительности, к обдумыванию…

– Но ведь это одно и то же?

– …но приводит оно к тому же, – завершила свою мысль госпожа. – Работает одинаково.

– Да, это было чудесно, хотя и странно. – Бирюза вздрогнула. – Но ты права, Рилла. Я постоянно чувствую себя выставленной напоказ, и это парализует меня – а если не парализует, то толкает на гнев, на ярость, на буйство… Порой мне кажется даже, что это ты следишь за мной и судишь меня – и тогда я веду себя хуже некуда. Но я знаю, что это не ты. Всегда знала. Ты тоже постоянно чувствуешь себя на виду, но полагаешь, что тебя одобряют и рукоплещут тебе, как лицедеям на рынке. Тебя все видят в ореоле твоих успехов, без которых и я была бы полной неудачницей. Иногда я думаю, что это нечестно.