– Нравится им новая квартира?

Мадам Браун кивнула.

– Я у них ужинала позавчера. А сегодня у них, я так поняла, другие гости. Весьма занятно было наблюдать, как Мэри старается меня отвадить, чтоб я ненароком не свалилась им на голову. – Она не засмеялась. – Да, они уже вполне обустроились. – Выпрямилась. – Жалко, что так мало народу. Город всех всасывает; или, может, люди просто… уходят?

Шкедт поставил орхидею на тетрадную обложку – орхидея застыла на трех самых длинных зубцах.

– Без нее нельзя, а? – засмеялась мадам Браун. – Может, и мне пора завести. Может, мне в этом опасном городе очень везет?..

Он сдвигал руки с двух сторон, пока тупые кончики пальцев не ткнулись в клетку, а острия ножей не потянули кожу между, уже обжигая – вот-вот порежут.

– Мне еще надо к ним зайти. – Он слегка раздвинул пальцы. – Насчет денег.

– Вам не заплатили?

– Пять долларов в первый день. – Он глянул на нее. – Тогда в парке вы сказали, что они заплатят пять долларов в час.

Они кивнула и тихо что-то пробормотала. Он как будто расслышал: «…бедный шкет», – но не разобрал, предшествовало ли «бедному» «вы», следовала ли за ним запятая и заглавная.

– Как они вам сказали?

Она посмотрела вопросительно.

– Что именно они вам сказали, дословно?

Она обратила свою гримасу к бокалу.

– Что, если я найду молодого человека, который поможет им с переездом, надо ему сказать, что они платят пять долларов в час.

– Мистер Ричардс?

– Совершенно верно.

– Я, помимо прочего, потому и взялся за работу. Хотя, видит бог, деньги здесь ни к чему. Но они же, видимо, понимали, что делают?

– Надо было вам с ним поговорить. Он бы вам заплатил что… нибудь.

– Пусть он заплатит, что обещал… ёпта, я же не мог спросить в последний день.

– Да, это было бы странновато.

– Значит, придется заглянуть и поговорить с ним. – Он открыл тетрадь. – Я, наверно, еще попишу, мэм.

– Очень жалко, что так мало народу. – И она оттолкнулась от стойки.

– Да рано еще.

Но она не слушала.

Он листал страницы, пока не нашел: …как печать превосходит слова. Я хочу писать, но умею пришпилить словами лишь само это желание. Вероятно, можно слегка утешаться тем, что для немногих писателей, которых я лично знал, публикация – прямо пропорционально таланту – событие, неизменно сопряженное с катастрофой. Или, может, просто так сложилось, что все они – странное собранье…

– Па-бам, – прошептал он и перелистал до пустой страницы, – па-бам, па-бам, па-бам, па-бам.

* * *

Письмо так и лежало в почтовом ящике.

Красно-бело-синяя кромка пересекала уцелевшую решетку, одинокую среди гнутых и сломанных дверок. Он, кажется, разглядел чернильный обратный адрес. Можно прикинуться, подумал он, будто там написано Эдвард Ричардс, из гостиницы в Сиэтле, штат Вашингтон, неподалеку от Фремонт-авеню, на 43-й. В густом сумраке он умел вызывать к жизни что-нибудь такое… Он повернулся и пошел к лифту.

По крайней мере, кто-то протер пол в вестибюле.

Он нажал кнопку.

Из двери пустой шахты зашелестел ветер. Он шагнул в другую.

Вышел в кромешной черноте коридора и лишь тогда – кхынкнула дверь – сообразил, что по привычке нажал семнадцать, а не девятнадцать. Насупился во тьме и зашагал вперед. Плечом задел стену. Выставил руку и нащупал дверь. Шагал, пока не нащупал следующую.

И тогда остановился – из-за вони. Насупился сильнее.

Когда добрался до следующей двери (сколько с этой стороны квартир? три, четыре?), воняло тошнотворно и едко.

– Господи боже… – прошептал он; дыхание отдалось эхом.

Он заставил себя идти дальше.

Следующая дверь – очевидно, в прежнюю квартиру Ричардсов – под его рукой распахнулась. От вони повело, кинестетический фокус сбился. Он кинулся назад, дважды врезался в стены – один раз левым плечом, другой правым.

Долго, интересно, придется нащупывать кнопку лифта?.. Кхынк… кхынк… кхынк. Одной двери что-то мешало. Между кхынками отзвуком его дыхания прилетел ветер.

Он замер, растерявшись в гнилостной темноте. Левая дверь лифта? Правая? Тут страх легчайшим пальчиком пощекотал ему плечо. Он перегнулся почти пополам и шарахнулся к стене; которая оказалась никакой не стеной, поскольку подалась.

За дверью он уцепился за перила и заковылял вниз.

Бледный свет окрашивал серым стекло пролетом ниже. Заглатывая свежий воздух, он выступил в коридор на шестнадцатом. В дальнем конце горела одна лампочка.

Следующий жадный вдох задавил взрыв хихиканья. Шкедт тряхнул головой. Ну а что, блядь, им с ним было делать? Он зашагал по коридору, ухмыляясь и в омерзении. Но все равно: что ж я тогда морочился-то, наверх его тащил?

Он постучался; судя по дребезгу двери, открыто. Он толкнул, и какая-то девчонка ахнула.

– Эй, есть кто дома? – спросил он.

– Кто… кто там? – Судя по голосу, испугана и измучена. Окно темной синевой поливало железные койки, груды одежды, перевернутый табурет.

– Это Шкедт. – Он еще ухмылялся.

– Все ушли, – сказала она из кучи спутанных одеял. – Тут только я. Умоляю вас… все ушли.

– Да я ничего не сделаю. – И он шагнул в квартиру.

Она приподнялась на локтях, откинула волосы с лица и поморгала глазами в синяках.

– Ты… это ты болела?

– Мне лучше, – проныла она. – Честно, мне лучше. Только не трогай меня.

– А Тринадцать, а остальные? Давно они ушли?

Она со вздохом рухнула обратно.

– Они вернутся?

– Нет. Слушай, ты…

– Еда у тебя есть? И всякое такое?

– Умоляю тебя… да, у меня все нормально. Они свалили пару дней назад. Чего тебе?

Прежде он ее боялся, поэтому теперь подошел ближе.

– А огонь есть?

– Огней тебе, а? – Множественное число и интонация сбили его с толку. – Слушай, со мной все обойдется, ты только уйди. Тебе огней? Они вон там… – И она ткнула пальцем в манекен.

Он пошел посмотреть, на что она показывает.

– Фауст-то тебя проведывает? В прошлый раз, когда я тут был, он ужасно за тебя переживал. – Лысые пластмассовые груди исчерчены цепью.

– Да, он заходит. На шее там висят. – Это она продолжала инструктировать. – Какой-то парень оставил. Больше не придет. – Она закашлялась. – В них нет батарейки.

Он приподнял тяжелые звенья на сложносоставной шее. Улыбка – мазок краски, под одним глазом выщерблена.