Новик вперился Шкедту в глаза. Тот улыбнулся; накатила неловкость. А потом накатила враждебность, которая, наверно, исказила улыбку. Он уже хотел спросить: вы всякий раз так разливаетесь, когда кто-нибудь…

Тетрадь вдруг соскользнула у Новика с колен. Поэт наклонился, но Шкедт цапнул ее первым.

Задняя обложка раскрылась. Шкедт нахмурился, читая последний кусок рукописи по низу страницы:

– А вы… – Рука Шкедта упала на страницу. Он медленно поднял голову.

Цепь обвивала запястье и всползала по руке. Пересекала живот, грудь между полами жилета.

– Думаете, их смысл в этом?

– Что?

Шкедт оттянул цепь большим пальцем:

– Вот их. Думаете, они означают это?

Мистер Новик рассмеялся:

– Ни малейшего представления не имею! У вас такие есть. У меня нет. Я их видел здесь у людей, однако нет. Нет. Я их просто использовал. Нет-нет. Я не посмею утверждать, будто в этом их смысл.

Шкедт снова опустил глаза.

– Вы всегда такие речи толкаете, если вам приносят стихи? – спросил он, однако до задуманной враждебности сильно не дотянул. Ухмыльнулся.

Новик все смеялся.

– Итак. – Взмахнул рукой. – Теперь вы мне почитайте. – Он подался вперед, глотнул кофе, отставил чашку. – Нет, правда, я хочу послушать, как они звучат.

– Ладно, – сказал Шкедт, ожидая от себя негодования, но переживая беспокойство совсем иного рода. В тревоге снова отметил, как мало осталось пустых оборотов страниц.

– Прочтите про собачью тварь. Мне понравилось.

– «Мюриэлл»?

Новик кивнул, сложив руки на коленях.

Шкедт перелистнул к началу тетради.

Начал читать.

Строке на третьей перестал задыхаться. Где-то под языком расцвело что-то похожее на удовольствие – но язык об него не спотыкался, лишь стал чутче, и без паузы Шкедт сообразил, что гласные в «нависать» и «иначе» берутся из одного истока, но расходятся разными тропами. Почувствовал, как, нащупывая тоны позвучнее, втягиваются щеки. Он не мешал им шевелить мышцы вокруг рта, пока стаккато «т» и «к» не разгадало финальную строку и не выманило у него улыбку.

– Прекрасно, – сказал Новик. – В довольно страшном смысле. Прочтите то, что перед ним.

Он стал читать и потерялся в шевелениях рта, пока внезапная конвокация в ушах не ошеломила его до пронзительности. А затем долгие звуки утишили ответ.

– Тут два голоса в диалоге, да? – отметил Новик по окончании. – Я не заметил, когда глазом просмотрел.

– Чего? А, ну да. Может, надо их разделить на странице…

– Нет-нет! – вскинулся мистер Новик, взмахнув рукой. – Нет, уверяю вас, это не нужно. На печатной странице будет прозрачно. Это я по невнимательности, уверяю вас. Вы продолжайте.

Он читал дальше.

То, что приходило к нему образами (и он тюкал среди них кончиком языка и шариком авторучки), возвращалось, огорошенное, сияющее – порой ярче воспоминания, порой тусклее, но до того богатое, что он поскорее выпихивал их языком, чтобы не пожрать.

– Как приятно, – сказал Новик, – что собственные стихи приносят вам столько удовольствия. А вы замечали, как верлибр имеет свойство сам по себе превращаться в пятистопный ямб? Особенно у тех, кто не очень много написал стихов.

– Сэр?

– Это же вполне естественно. Естественный ритм английской речи. Знаете, когда строка такая: па-бам, па-бам, па-бам, па-бам, па-бам? Ну чего вы? Не тушуйтесь. Почитайте еще. Я выключу педантизм. Мне в радость. Правда.

Шкедтом овладело счастливое смущение. Взгляд упал – на страницу. Шкедт прочел; перелистнул; прочел… Несколько раз ему чудилось, что он, наверно, ужасно затянул чтение. Но Новик жестом показывал – мол, еще, – а один раз захотел послушать обе версии («Я заметил, когда листал, что у вас их две… – А после более ранней: – Ну, в основном вы правили куда надо») и еще несколько велел прочесть заново. Уже увереннее Шкедт выбирал другие, вернулся к тому, которое пропустил, затем пролистал вперед, со страниц собирая некое наслаждение – и оно не было гордостью, и оно сильнее всего обострялось, когда он меньше всего замечал человека, жевавшего перед ним печенье, и оно складывалось узором опорных конструкций в кавернах под языком.

Он замолчал, глянул на Новика…

Поэт хмурился, глядя не на него.

Ланья поодаль сказала (таким голосом, что Шкедт обернулся, тоже нахмурившись):

– Я… я не хотела помешать.

Синее, раскромсанное, шелковое.

– Это что?

– Мое… платье. – Она подошла, перекинув его через локоть. – Я, пока ты читал, ходила в Обсерваторское крыло искать… мое платье. Господи, там разруха!

Мистер Новик помрачнел:

– Я даже не знал, что там кто-то живет.

– Похоже, теперь уже, – сказала она, – нет.

– Это на третьем этаже?

Ланья кивнула.

– Роджер что-то говорил – не велел пользоваться тем крылом; оно же закрыто, да? Мне казалось, там водопровод чинят, что ли.

– Закрыто, но не заперто, – ответила Ланья. – Я просто вошла. При мне им пользовались – я искала комнату, где мы жили с Филом. Но… ковры содрали с полов и порвали. И как будто кто-то выдергивал люстры из потолков, с кусками штукатурки заодно. В ванной возле нашей спальни раковина стоит на полу, эта прелестная викторианская плитка вся покоцана. Две дыры в стене, словно тараном били, – и кто-то порезал все матрасы! – Она опустила взгляд на искромсанную ткань. – И мое платье. Лежало комом в углу гардероба… все штанги сорваны, а крючок отбили и погнули, кажется. – Она предъявила платье. – Кто-то же должен был это сделать – его как будто лезвием полосовали! Но зачем?

– Ох батюшки! – сказал мистер Новик. – Это же совершенно…

– Да нет, вообще-то, не важно, – сказала Ланья. – Что с платьем. Я, когда его оставила, не думала, что вернусь. Но зачем бы?.. – Она посмотрела на Шкедта, на Новика. И вдруг сказала: – Ой, слушайте – я не хотела помешать! – Собрала платье в ком, опять прислонилась к парапету. – Вы продолжайте. Шкедт, читай дальше…

Шкедт сказал:

– Пошли посмотрим, что…

– Нет, – сказала Ланья удивительно до чего громко.

Новик вздрогнул.

– Нет, правда, я туда больше не хочу.

– Но?.. – нахмурился Шкедт.

– Роджер просил нас не ходить в то крыло, – смутился Новик. – Я и не знал, что там так…