…Есть в "Главенстве духа" определенные достоинства, позволяющие надеяться, что однажды Вы напишете удачную книгу…»

Я была удивлена. Я не собиралась писать картину нравов; я думала, что это психологические исследования с различными оттенками. Упрек в «отсутствии оригинальности» привел меня в замешательство: героинь, которых я описывала, я знала лично, до меня о них никто не говорил; каждая была единственной в своем роде, неповторимой. Гораздо позже похожее удивление я вызывала у дебютанток, полагавших, что они выразили «оригинальный» опыт, в то время как я видела в их рукописях лишь банальности. Зато самые общие истины под пером писателя могут получить небывалое освещение. Это целая проблема — переход от жизни к созданию произведения, это и называется литературным мастерством. Во всяком случае, если меня не поняли, значит, я не сумела заставить меня понять, думала я. Я не падала духом. И была уверена, что в следующий раз попаду в цель. Близость каникул, заманчивые планы помогли мне с улыбкой предать забвению «Главенство духа».

Сартр задержался в Париже, а я отправилась гулять в Альпы. Меня восхищает мое здоровье: после ночи в поезде я сразу же пошла по горам и долинам и шагала целых девять часов. Этот ритм не снижался. От Шамони до Тиня я облазила все вершины, доступные одинокому путнику.

В Тине я получила письмо от Сартра. В начале июля он закончил «Детство хозяина» и подумывал о романе. Он писал мне: «Я сразу определил сюжет моего романа, его объем и название. Все как Вы хотели: сюжет — это свобода».

Название, которое он написал мне печатными буквами, — «Люцифер». Том I будет называться «Мятеж» и том II — «Клятва». Эпиграф: «Несчастье в том, что мы свободны».

В Марселе мы должны были сесть на судно, идущее в Марокко; у нас были билеты третьего класса, но давнишний товарищ Сартра, работавший в компании «Паке», зарезервировал нам места во втором. Я всеми силами постаралась не упустить этот шанс и заранее приехала на вокзал Сен-Шарль, где у нас была назначена встреча. Увы! Парижский поезд, который в принципе осуществлял связь с судном и которого ждали в десять часов, сильно запаздывал; в полдень его еще не было и в два часа тоже: я изнывала от нетерпения, потом от отчаяния. Расстроенная, я встретила Сартра в четыре часа. «Поедем все-таки в порт», — сказал он. Когда наше такси остановилось на набережной, уже готовились убирать сходни; я бросилась туда, Сартра подхватили моряки и приподняли над пропастью, образовавшейся между землей и судном. Я вспоминала наши путешествия на «Кайро Сити» и на небольших греческих посудинах: комфорт этого плавания показался мне сказочным. Я нежилась на солнце в мягком шезлонге, глядя на кульбиты летающих рыб. Нет, я не постарела: мне казалось, что мне двадцать лет и что это самый прекрасный возраст в жизни.

В Касабланке европейский квартал навел на нас тоску, мы искали трущобы и нашли их без малейшего труда; жизнь там была еще ужаснее, чем в самых ужасных кварталах Афин, и это было делом рук французов; мы наспех пробежали их: нам было стыдно. Верные традициям, о которых я говорила, заложенным Жидом, Ларбо, Мораном и многочисленными эпигонами, мы направились в квартал Бусбир. В послеполуденной истоме можно было подумать, что это — разделенная на два квартала, арабский и еврейский, — одна из тех искусственных деревень, которые устраивают на некоторых выставках; я с удивлением обнаружила там бакалейные лавки, кафе. Одна арабка в длинном платье, покрытая татуировками и звонкими драгоценностями, привела нас в бистро, потом в свою комнату; она сняла платье, потрясла своим животом и выкурила сигарету с помощью секса.

В Рабате мне особенно запомнилось клохтанье аистов, забравшихся на окруженные олеандрами зубчатые башни цвета подгоревшего хлеба.

В Фес мы прибыли ночью и решили остановиться во дворце Джамай. Фиакр повез нас по пустынной дороге, шедшей вдоль белых стен; не слышно было ни звука, только размеренный шаг лошади; путь никак не кончался, тьма и безмолвие испугали нас: в каком опасном месте мы окажемся? После пяти-шести километров пути кучер с огорченным видом остановился у запертой двери; очевидно, он знал, что летом отель закрыт, но не хотел терять прибыль от этой поездки; мы вернулись в европейский город, разочарованные, но успокоенные сиянием звезд. От туземной части города нас отделяли три знойных километра, которые каждое утро мы с досадой преодолевали, но когда добирались — какое счастье! Как нам понравился Фес, такой таинственный с его женщинами в покрывалах, дворцами, медресе и запретными мечетями, так щедро предлагающий себя изобилием прилавков, криками и жестикуляцией торговцев. Более потаенный, чем распахнутый: с наступлением сумерек, когда мы поднимались вверх по центральной улице, где справа и слева мерцали языки пламени, полицейские запирали цепями темные улочки; ворота рынков, а затем и большие ворота города захлопывались за нами. Однажды вечером, заблудившись в лабиринтах базара, мы последовали за молодым человеком, предложившим проводить нас; вскоре у нас сложилось впечатление, что он вводит нас в заблуждение. «Не ходите с ним!» — крикнул нам пожилой мусульманин, и тут внезапно наш гид пустился наутек. Хотел ли он ограбить нас? Даже днем в этом лабиринте дышалось с трудом; воздух там сгущался от запахов корицы, гвоздики, свежедубленой кожи и всех аравийских ароматов; проволочные сетки душили небо: создавалось впечатление, будто передвигаешься в подземных галереях. Останавливая движение, скакали или замирали ослики; иногда весь в белом на разукрашенной лошади проезжал каид, и люди расступались. Стоило мне представить себе пожар или панику в этих забитых туннелях, как меня охватывал ужас. Но эта неуловимая тревога усиливала запахи, пряную остроту, краски. Если когда-либо слова, колдовские чары исполнились для меня значением, то это случилось в Фесе. Нам пришлось задержаться в нашем скверном европейском отеле на два дня дольше, чем мы рассчитывали. В туристическом, но вполне приятном ресторане, к тому же безлюдном в такое время года, мы добросовестно съели туземную еду; сидя на полу, мы руками ели пастилью, курицу с лимоном, мешуи, кускус и рога газели. Выйдя оттуда, мы с радостью ощутили необычайную легкость: это потому, что мы не пили вина, решили мы. Но тут же в нашем номере у Сартра случился печеночный приступ, вынудивший его пролежать два дня в постели.

Мекнес был более скромным, чем Фес, менее великолепным и менее гнетущим. Мы покинули его в туземном автобусе, чтобы посетить римские развалины Волюбилиса и Мулай Идриса. Святой город немного утомил нас; единственными его достопримечательностями были мечети, все помпезно, торжественно огороженные на расстоянии более ста метров цепями, заграждениями, объявлениями, иллюстрирующими политику маршала Лиотэ; больше всего нам нравилось то, что — из-за августовской жары — в городе, кроме нас, не было ни одного европейца. Сидя на циновке крошечного мавританского кафе — дыра в стене, — мы наслаждались новизной обстановки, что являлось кульминационным моментом наших путешествий; нас окружали весьма жалкие марокканцы, и, поднося к губам стаканы с мятным чаем, мы оба думали о прикасавшихся к ним сифилитических губах, но не придавали этому значения. Хозяин протянул Сартру длинную трубку с крохотной головкой, набитой тонкой пылью: гашиш; он смеялся, его друзья сочувственно смеялись, когда Сартр втягивал едкий дым, не испытывая опьянения, обещанного присутствующими, и все-таки ликуя. На обратном пути нас вез виртуозный шофер, правда, никогда не тормозивший; автобус — заполненный исключительно туземцами — раскачивался с такой силой, что одного из пассажиров, находившегося сзади меня, обильно вырвало, так что забрызгало мою блузку и свитер Сартра.