Начиная с 1933 года на экранах стали появляться «Забавные симфонии» в цвете, Сартр любил изображать Дональда Дака. Я с восторгом увидела одну из любимейших сказок моего детства: «Три поросенка», и вместе со всеми мы не один год напевали: «Нам не страшен серый волк!»

Самым знаменательным событием в ту зиму была сюрреалистическая выставка, открывшаяся 17 января 1938 года в Галерее искусств на улице Фобур-Сент-Оноре. У входа в залитой дождем машине, придуманной Дали, белокурый манекен млел от удовольствия среди садового цикория и салата-латука, покрытых улитками; другие манекены, одетые и раздетые Ман Рэем, Максом Эрнстом, Домингесом, Морисом Анри, населяли сюрреалистическую улицу; мы отдавали предпочтения творению Масона с лицом, заключенным в клетку и с кляпом, который символизировал мысль. Основной зал, оборудованный Марселем Дюшаном, представлял собой пещеру с лужей и четырьмя кроватями вокруг жаровни, потолок состоял из мешков с углем. В окружении аромата бразильского кофе из тщательно распределенной тьмы возникали предметы: меховой покров, стол-табурет на женских ножках; из дверей, из стен и ваз, отовсюду появлялись руки. Я не думаю, что сюрреализм оказал на нас непосредственное влияние, но им был напитан воздух, которым мы дышали. Например, именно сюрреалисты ввели моду на блошиные рынки, где я часто проводила свои воскресные дни вместе с Сартром или Ольгой.

Так что развлечений у нас хватало. Но дружеские отношения оскудели. Марко не скрывал от нас своей враждебности, виделась я с ним мало и без удовольствия. Панье исчез из нашей жизни; он был раздражен политическим экстремизмом Сартра, нашей привязанностью к Ольге, он сомневался, и напрасно, в нашем дружеском расположении к его кузине; мы не ссорились, но больше не встречались. Однажды в «Доме» я увидела Терезу, на ней было обручальное кольцо; она только что вышла замуж за одного из своих коллег, — сказала мне она. Тереза ожидала Панье, я ожидала Сартра: час или два мы провели вместе все четверо. Мы с Сартром задавались вопросом, почему Панье и Тереза отказались друг от друга; они ничего не объяснили, и наша общая неловкость возрастала с каждой минутой. Через несколько дней мадам Лемэр сообщила нам, что на самом деле они поженились: Марко был у них свидетелем. Чуть позже наши отношения возобновились, но мы так никогда и не поняли причин, заставивших их разыгрывать перед нами эту мрачную комедию. С другой стороны, мои отношения с Ольгой стали меня утомлять. А моя сестра жила в тревоге из-за состояния здоровья Лионеля; каждый раз, когда я ее видела, ну или почти, она не могла сдержать слез. Разумеется, эти пробелы и эти тени способствовали подавленности. Полагаю, что литературный успех встряхнул бы меня, но я на него не рассчитывала. Однажды Сартр сказал мне, что он собирается зайти к Галлимару и справиться о моей рукописи. Работая, я дожидалась его в «Доме» без большого нетерпения. Книгу не приняли. Брис Парэн нашел ее плохо выстроенной в целом и невыразительной в деталях. «Попробуем у другого издателя», — сказал мне Сартр и порекомендовал рукопись в издательство «Грассе». Я не слишком расстроилась, по крайней мере, сразу, но, возможно, эта неудача еще больше повергла меня в уныние. То, о чем я писала в тот момент, помогало мало: рассказ о детстве и отрочестве Франсуазы не убеждал даже меня. Кроме того, и со здоровьем тоже было неважно. В канун пасхальных каникул я снова заболела, не слишком серьезно, но пришлось несколько дней пролежать в постели.

Как только я встала, мы сразу покинули Париж. Мы намеревались поехать в Алжир, но времени оставалось мало. Мы сели в поезд на Байонну и посетили Страну Басков. Стояла весна в цвету, расцвела и я. В Итксассу у нас была комната с дополнением в виде дерева, на которое попадали по мостику: среди листвы построили площадку, где Сартр устраивался, чтобы работать, пока я обегала окрестные холмы. Я шагала средь папоротников, глаза мои полнились солнцем и розовым цветом сливовых деревьев. На обратном пути мы остановились в Сенте и Ла-Рошели, где Сартр провел свое детство. Возле укрепленного порта, на улицах с аркадами мы спорили о судьбе «Детства хозяина», он как раз писал эту новеллу. Сартр задавался вопросом, не следует ли остановить рассказ на том месте, где он действительно заканчивается, когда Люсьен прощается с отрочеством; я считала, что его надо продолжать, иначе читатель останется неудовлетворенным. Теперь я думаю, что была не права.

Свежий воздух, движение, суета путешествий так благотворно подействовали на меня, что на Троицын день я снова, на этот раз одна, с рюкзаком за спиной, отправилась прогуляться в Овернь. Особенно мне запомнился один день в знойных ущельях в окрестностях Сен-Флура. Я мысленно погрузилась в свое детство, и на ум мне пришло одно из самых давнишних моих воспоминаний, когда меня винили в том, что я сорвала цветок в саду тети Алисы, и я подумала, что мне хотелось бы со временем воскресить в книге эту далекую маленькую девочку, однако я сомневалась, что мне когда-нибудь представится такой случай.

С Сартром я совершила паломничество в более близкое прошлое: в Руан. Там ничего не изменилось, и сколько всего нам вспомнилось! Между тем мы чувствовали себя обманутыми: вместо той теплицы, в которой мы жили, мы обнаружили аккуратный, лишенный запаха, гербарий. Дело в том, что будущее, свершившееся сегодня, оторвалось от того времени, самой плотью которого оно было: на улицах и в нашей памяти продолжали существовать только скелеты.

А какое будущее было у тех дней, которые мы как раз проживали? Я вновь вижу себя, беседующей с Сартром в кафе-катафалке неподалеку от Северного вокзала, где мы иногда встречались. Я радостно говорила ему об успехе «Тошноты», которую критика восприняла как своего рода событие, и о письмах, которые он получал по поводу новелл «Интим» и «Комната», опубликованных в «НРФ» и в «Мезюр». «Наверно, это было бы забавно, стать действительно известными писателями», — сказала я ему: так впервые у меня промелькнула мысль о публичном успехе, и она поманила меня. Мы узнаем других людей, иные вещи, смутно думалось мне; это будет некое обновление. До тех пор я рассчитывала только на себя, чтобы обеспечить свое счастье, и просила у будущего лишь повторения сегодняшнего: и вдруг я пожелала, чтобы нечто пришло ко мне извне, что-то иное. Все пережитое нами за эти девять лет приблизилось к некоему итогу. И, чтобы утешиться, я строила планы менее неопределенные, чем мои мечты о славе. Скоро наше жалованье станет достаточным, чтобы иметь возможность купить автомобиль. Мне казалось нелепым тратить деньги на меблировку квартиры, вместо того чтобы приобрести машину: я научусь водить, и какая тогда появится свобода для наших путешествий! Мы лелеяли также мысль сесть однажды в самолет Париж — Лондон. Мы предполагали — не в этом году, но, возможно, в 1939-м, несмотря на свое отвращение к организованным экспедициям, посетить через «Интурист» СССР. Америка сияла на горизонте с большим блеском, чем любая другая страна, но мы не надеялись получить когда-нибудь средства, чтобы туда поехать: пока, во всяком случае, вопрос об этом не стоял.

В «Грассе» отвергли мою рукопись: я этого ожидала. Внутренний рецензент Анри Мюллер писал мне: «В этом воспоминании о судьбе послевоенных девушек, подвергавшихся разным веяниям интеллектуальных течений своего времени, есть, конечно, и достоинства понимания, анализа и наблюдательности. Описание определенных слоев той эпохи показалось нам довольно точным; однако основное критическое замечание состоит в том, что в романе отсутствует глубокая оригинальность. Другими словами, созданная Вами картина нравов за последние двадцать лет была обрисована не раз. Вы ограничились описанием разлагающегося мира и оставили нас на пороге нового мира, не указав в точности распространения его своеобразного влияния.