Испанская драма надрывала нам душу; немецкие события пугали нас. В сентябре в Нюрнберге перед трехстами тысячами нацистов и миллионами гостей Гитлер произнес самую агрессивную из своих речей. Поездка Муссолини в Мюнхен, в Берлин скрепила союз диктаторов. Провал военного государственного переворота отдал рейхсвер, вооруженные силы Германии, в прямое подчинение Гитлеру, Гиммлер стал министром внутренних дел, гестапо торжествовало. В Вене власть попала в руки гитлеровца Зейс-Инкварта. После новой громкой речи Гитлер ввел свои войска в Австрию; аншлюс состоялся. В Вене царил террор, а в Чехословакии немцы Судет настоятельно начали требовать своей автономии. Сартр больше не заблуждался: шансы на мир становились все более и более призрачными. Бост был совершенно уверен, что вскоре он пойдет на войну, и ему казалось вполне вероятным оставить там свою шкуру.

Я же все еще пыталась обманывать себя, я не смотрела на ситуацию трезво. Но будущее ускользало у меня из-под ног, и от этого я испытывала тревогу, граничившую с ужасом. И наверняка поэтому этот год я помнила смутно. В моей частной жизни я не припомню ничего выдающегося. Я щадила себя больше, чем в прошлом году, бодрствовала не до поздней ночи, выходила куда-нибудь не так часто. В октябре и ноябре я вместе с Ольгой и Сартром присутствовала на фестивале, который в зале Гаво устраивала после неудавшегося самоубийства Марианна Освальд. Затянутая в черное, вызывающе рыжая, она читала «Добрую Анну» Кокто с глухим гневом в голосе, отражавшем, казалось, яростный бунт сестер Папен. Она пела много песен Превера и в числе прочих ту, которую ему подсказал неудавшийся побег малолетних узников Бель-Иля:

Была в анархизме Превера резкость, которая мне импонировала. Мне нравился теплый хриплый голос Марианны Освальд, ее измученное, с резкими чертами лицо и едва заметное несоответствие между ее жестами, мимикой и текстом песен.

И в том же зале Гаво я, вместе с Сартром, впервые услышала все квартеты Бетховена. Там мы встретили Камиллу; когда звучали части, казавшиеся ей скучными, она что-то торопливо царапала на клочках бумаги: записывала идеи для своего романа, сказала она нам; такое совмещение заставило меня задуматься.

На рождественские каникулы мы поехали в Межев; мы остановились в маленьком пансионе. Моя сестра и Жеже жили с друзьями в соседнем шале, а Бост присоединился к нам. Мы решили брать уроки; я не отличалась ни ловкостью, ни смелостью и все-таки день ото дня делала успехи. На склонах гор Арбуа, Рошбрюн у нас бывали хорошие моменты. По вечерам мы читали «Дневник» Сэмюэля Пипса и «Дневник для Стеллы» Свифта, которые только что были переведены. Как раз в это время или сразу после возвращения в Париж мы прочитали «Надежду» Мальро со страстью, выходившей далеко за пределы литературных рамок. Как и в других романах Мальро, герои его лишены были плоти, но это не столь важно, поскольку события значили гораздо больше, чем персонажи, и Мальро очень хорошо о них рассказывал. Он был близок нам своим пророчеством Апокалипсиса, тем, как он ощущал антагонизм между энтузиазмом и дисциплиной. Он разрабатывал новые для литературы темы: отношения между индивидуалистической моралью и политической практикой; возможность сохранения даже в самый разгар войны гуманистических ценностей, ибо бойцы народной армии, прежде чем стать солдатами, были гражданскими, просто людьми, и не забывали об этом. Мы интересовались их конфликтами, не предполагая, до какой степени через весьма короткое время они покажутся устаревшими, поскольку тотальная война полностью упразднит межчеловеческие отношения, о которых так радел Мальро и которыми мы тоже очень дорожили.

По сравнению с бомбардировками Мадрида выигранные или проигранные сражения, все то, что прежде вызывало мой интерес, теперь казалось ничтожным. Я едва пробегала в газетах рубрику происшествий и осталась равнодушной к процессу Вайдмана, которому с явно отвлекающей целью пресса посвящала целые страницы. С меньшим интересом, чем в прошлые годы, я смотрела на людей, с которыми сталкивалась.

В январе мы бывали в «Ателье» на репетициях «Плутоса», весьма свободной адаптации Аристофана, сделанной Камиллой; в декорациях Куто, на музыку Дариуса Мило она создала своего рода ревю, которое в целом ничего особенно не означало, хотя многие сцены были занимательны. Инициатором был Дюллен. Своей красотой и грацией Мари-Элен Дасте спасала от слащавости роль Бедности. Особую остроту спектаклю придавало то, что в нем участвовал Марко: он хотел поупражняться петь на сцене, полагая, что протекция Дюллена может быть ему полезной. С голыми ногами, в короткой тунике и сандалиях он возглавлял хор крестьян. Однако им трудно было управлять, поскольку, как сурово заявил ему директор Оперы, у него отсутствовало чувство ритма. Он пел отдельно от музыки, и, когда передвигался по сцене, его шаг не попадал в такт. Между тем в маленьком зале «Ателье» его голос производил большое впечатление.

В том году я вместе с Сартром видела еще всего одну пьесу: «Корсара» Марселя Ашара, поставленного Жуве. Пьеса была довольно слабой, и в методе, состоявшем в том, чтобы играть некоторые сцены с двойным отступлением — наподобие представления артистов перед королевским двором в «Гамлете» — не было ничего оригинального; однако нас всегда завораживало это вторжение воображаемого внутрь воображаемого мира.

Зато мы по-прежнему часто ходили в кино. За исключением Превера и Виго — мы также сделали исключение для «Героической кермессы» — французское кино наводило на нас тоску: сценарии были безвкусными, освещение тусклым, актеры разговаривали неестественно. Поскольку, кроме того, нам не нравились военные фильмы, мы не оценили даже «Великую иллюзию» Ренуара. Зато нам доставляли огромное удовольствие американские комедии: «Путешествие в одну сторону», «Нью-Йорк-Майами», «Мой слуга Годфри», «Мистер Дидс переезжает в город», «Восьмая жена Синей Бороды». В историях, рассказанных в этих фильмах, не было смысла, но они были восхитительно сделаны: ни одного эпизода, который не имел бы — согласно заповеди Валери — множественности связей с целым; мы ценили такое построение, подобное композиции классической сонаты. С другой стороны, экзотика скрывала от нас их реализм; какая-нибудь улица, лестница, звонок, любое обрамление, любая деталь сбивали нас с толку. Антагонизм, противопоставлявший обычно влюбленных друг другу, казался нам пикантным изобретением: мы не знали, что это соответствовало американской действительности, связанной с борьбой полов. В одной из этих комедий герой, переносивший на руках через затопленную местность несносную героиню, уронил ее в лужу: мы приняли за смелость этот эпизод, отражавший скрытую враждебность американского мужчины в отношении женщины. И так далее. Там, за океаном, истинное и ложное путалось, и в их смешении мы находили приятные фантазии. Впрочем, во многих из этих фильмов попадались настоящие находки. В том году Голливуд представил нам одно из своих самых удачных достижений и для нас совершенно неожиданное — «Зеленые пастбища» по пьесе Коннелли: Библия, рассказанная и сыгранная черными. Господь Бог, бородатый и черный, курил огромные сигары в окружении черных ангелов, поющих спиричуэлс; ангелы-служанки с крыльями, покрытыми клетчатыми чехлами, подметали божественные покои. Дети Каина стреляли друг в друга из револьверов. На небесах ловили удочкой рыбу, угощали друг друга жареным. Мы решили, что от этой истории повеяло свежестью потерянного рая и не обнаружили даже намека на фальшивую наивность.