— Ты мой талисман, — пробормотал Бекингем точно сам для себя. — Ты был человеком Сесила, теперь ты мой. Он умер, не замарав себя бесчестьем, и я должен умереть так же. Сегодня выяснится, простит ли меня король за эту неудачу.

— Не было никакой неудачи, — возразил Джон. — Вы сделали все, что могли. Неудачи были у других. Флоту не удалось доставить вам продовольствие и боеприпасы, но ваши отвага и честь были безупречны.

Герцог прижался спиной к садовнику и почувствовал теплое крепкое тело своего любовника. Он закрыл глаза. Джон обхватил руками герцога, наслаждаясь твердостью его груди по контрасту с мягкостью его кудрявых волос.

— Мне необходимо слышать такие слова, — прошептал Бекингем. — Только ты один убеждаешь меня. Мне необходимо знать, что ты веришь в меня, Джон, особенно когда я сам в себя не верю.

— Не припомню, чтобы вы хоть на миг испугались, — пылко произнес Традескант. — Ни разу я не видел ваших сомнений или трусости. Вы были лордом-адмиралом каждую минуту. Никто не сделал больше. Никто не может приуменьшать ваши заслуги.

Бекингем выпрямился, расправил плечи и поднял подбородок.

— Сегодня, какая бы ни сложилась ситуация, я буду мысленно повторять твои слова. На острове ты был всему свидетелем. Здесь тоже оставался со мной и любил меня. Ты человек, мнению которого доверяют. И ты мой — как ты там выразился? — душой и телом.

— До самой смерти.

— Поклянись.

Бекингем повернулся и с внезапной страстью схватил Джона за плечи, затем сжал его лицо ладонями.

— Поклянись, что ты мой до самой смерти!

Традескант не колебался.

— Клянусь всем святым, что я только ваш и больше ничей! И я пойду за вами и буду служить вам до самой смерти.

Это была страшная клятва, но Джон не ощущал ее тяжести. В его душу вселилось потрясающее чувство радости, что наконец он посвятил себя другому человеку без остатка, будто годы с Элизабет были всего-навсего поиском особой интимности, которую никак не получалось обрести. Женственность Элизабет, ее вера, их непохожесть — из-за всего этого он никогда не понимал ее по-настоящему. Между ними неизбежно вставали различия мнений, вкусов и образа жизни.

Тогда как Бекингем глубоко проник Джону в сердце. Теперь ничто не могло разлучить их. Это не было любовью между мужчиной и женщиной, основанной на различиях, постоянно сражающейся с этими различиями. Это была страсть между мужчинами, которые начинают как равные и как равные прокладывают себе путь к взаимной страсти и взаимному удовлетворению.

Руки Бекингема расслабились.

— Мне необходимо было это услышать, — задумчиво промолвил он. — Это как четкая субординация: я нужен был старому королю, он звал меня «мой верный пес». И брал меня по-собачьи. А теперь ты нужен мне, и ты будешь моим псом.

Шум на палубе усиливался, уже можно было различить голоса матросов, которые требовали буксировочный трос. Потом все ощутили мягкий толчок, когда корабль спустил паруса и его взяли на буксир.

— Принеси горячей воды, — велел Бекингем. — Я должен побриться.

Джон кивнул и выполнил обязанности юнги с пьянящим наслаждением. Он стоял рядом с Бекингемом, пока тот сбривал с гладкой кожи темную щетину, держал наготове полотенце, пока тот умывался, а потом подал господину чистую рубаху, жилет и парадный камзол. Бекингем одевался молча, его рука, когда он потянулся за флаконом с духами, дрожала. Он сбрызнул духами волосы, надел шляпу с плюмажем, сияющую бриллиантами, и улыбнулся своему отражению в зеркале. Улыбка вышла пустой и испуганной.

— Я поднимусь на палубу, — заявил герцог. — Никто не посмеет сказать, что я побоялся появиться.

— Я буду с вами, — пообещал Джон.

Они вместе направились к двери.

— Не покидай меня сегодня, — прошептал Бекингем уже у трапа. — Что бы ни случилось, будь рядом. Куда бы я ни пошел.

Традескант понял, что его хозяин боится не просто унижения — он боится ареста. Даже самые любимые фавориты, случалось, умирали в Тауэре после провальных походов. Они оба помнили, как сэра Уолтера Рэли[33]бросили в Тауэр за меньшее.

— Я не оставлю вас, — заверил Джон. — Если вас заберут, меня придется забрать тоже. Я всегда буду с вами.

Бекингем задержался на узком трапе.

— До подножия виселицы? — уточнил он.

— До петли или топора, — ответил Джон с тем же безрадостным чувством. — Я же поклялся — я ваш душой и телом до самой смерти.

Герцог тяжело опустил руки на плечи Джона, и какое-то мгновение двое мужчин стояли лицом к лицу, глядя друг другу в глаза. Потом, в едином порыве, они слились в объятиях и поцеловались. Это был страстный поцелуй, без нежности, без ласки, будто кусались два диких зверя. Подобного поцелуя не может подарить ни одна женщина. Это был поцелуй мужчин, вместе прошедших через битву, видевших рядом смерть и в своей взаимной страсти обретших силу снова смотреть в лицо опасности.

— Будь со мной рядом, — добавил Бекингем и пошел по трапу на палубу.

Дул холодный утренний ветер; солнце еще не поднялось. Перед ними расстилались пляжи Саутси, за которыми зеленели общинные земли городка. Корабль направлялся к узкому входу в бухту Портсмута. Серые набережные были усеяны людьми, их лица — как белые точки тревоги. Флаги над фортом трепетали от ветра. Традескант не мог рассмотреть, имелись ли среди них королевские штандарты и был ли поднят флаг Бекингема. Ветер задувал в бухту клочья холодного морского тумана — будто вместе с ними по серому морю плыли призраки тех, кто не вернулся домой.

Не было пушечного салюта, не играл оркестр, не раздавались аплодисменты. «Триумф», так неудачно названный, недоукомплектованный, побежденный, боком приближался к причалу, словно сам ощущал свой позор.

Джон и Бекингем стояли плечом к плечу рядом с рулевым. Герцог был вызывающе одет в красное с золотом, как победитель, но когда люди на причале увидели его, они издали громкий стон. Бодрая улыбка Бекингема не поколебалась ни на секунду, но он еле заметно повернул голову, как будто желая убедиться, что Джон все еще с ним.

Сходни спустили на берег, и Бекингем великодушным жестом пропустил экипаж вперед. Это был красивый жест, но лучше бы они оба сошли первыми, быстро вскочили на лошадей и ускакали прочь. Потому что снова послышался глубокий стон, за которым наступило полное ужаса молчание. Молчали докеры, молчали семьи матросов и солдат, пока ходячие раненые с трудом поднимались по трапу на палубу. Их лица почти побелели от болезней, если не считать кирпично-красных пятен от солнечных ожогов, одежда была разорвана в лохмотья, сапоги изношены до дыр. Они были полумертвые от голода, руки и ноги покрывали язвы. Нескольких человек вынесли на носилках, таких было очень мало, потому что многие или погибли в трясине, или истекли кровью в агонии по пути домой.