— Два, — сообщил Джон. — Что-то вроде левкоя и, по-моему, какая-то полынь. И еще семена маков удивительного алого цвета. Надеюсь, они у меня примутся.

— Странно представить остров без нас, — сказал Бекингем. — Сейчас он точно такой же, каким был до нашего появления. Помнишь эти роскошные поля алых маков?

Джон на миг закрыл глаза и увидел колышущиеся головки цветов с тонкими, как бумага, лепестками, алой дымкой покрывшими всю землю.

— Да. Яркий храбрый цветок, словно войско, полное боевого задора.

— Не уходи, — попросил Бекингем. — Останься со мной.

Традескант подошел к креслу, но герцог, не глядя, притянул его на подушку рядом с собой. Джон лежал на спине, руки за голову, и смотрел, как поднимается и опускается позолоченный потолок, в такт движениям «Триумфа», прокладывающего путь по волнам.

— У меня холод в сердце, — пробормотал Бекингем. — Ледяной холод. Как ты думаешь, Джон, мое сердце разбито?

В минутном порыве Джон повернулся и обнял Бекингема; голова с темными всклокоченными кудрями упала ему на плечо.

— Нет, — нежно промолвил Традескант. — Оно исцелится.

— Спи со мной сегодня, — предложил герцог, тоже обнимая своего садовника. — Я тут одинок, как король.

Джон пододвинулся еще ближе, и Бекингем, уютно устроившись, приготовился уснуть.

— Я останусь, — тихо согласился Джон. — Все, что пожелаете.

Сигнальный фонарь на крюке бросал мягкие тени на раззолоченный потолок; корабль качался в тихих водах. Сверху с палубы не доносилось ни звука. Ночная траурная вахта хранила тишину. Внезапно Традесканта посетила странная фантазия, будто все они погибли на острове Горя, и теперь он уже в жизни после смерти, в лодке Харона, и так, обняв своего господина, он будет плыть вечно, уносимый темным течением в никуда.

Где-то после полуночи Джон пошевелился; на секунду ему показалось, что он дома и обнимает Элизабет. Но он сразу вспомнил, где находится.

Бекингем медленно открыл глаза и вздохнул.

— Ох, Джон. Не думал, что когда-нибудь усну.

— Мне уйти? — спросил Традескант.

— Останься, — ответил герцог.

Он улыбнулся и зажмурился. В свете лампы его лицо было невыразимо прекрасным. Четкий безукоризненный профиль, сонные томные глаза, теплый рот, а между изогнутыми бровями — свежая печальная морщина. Джон дотронулся до нее, будто возможно было стереть ее ласковым прикосновением. Бекингем взял ладонь Джона и прижал к щеке, затем притянул его на подушки. Неспешно Бекингем поднялся над своим садовником, его теплые пальцы скользнули под рубаху Джона и развязали завязки на его штанах. Традескант лежал за пределами разума, за пределами ощущений, неподвижный под прикосновениями Бекингема.

Тот гладил его тело, чувственно и легко, а потом прижался к теплой груди Джона лицом, холодным как лед. Его рука ласкала член Джона, двигаясь с плавной уверенностью. Традескант ощутил желание, незваное, неожиданное, поднимавшееся в нем, как неуместная тяга к мечте.

Фонарь качался и подскакивал; Джон вел себя как хотел его хозяин, поворачивался по команде Бекингема и наконец лег лицом вниз и раздвинул ноги. Когда пришла боль, она была резкой и глубокой. Омывающая боль страсти. Боль, которую он приветствовал, которую призывал и жаждал. А потом все изменилось, превратилось в сокровенное и оттого ужасное удовольствие, в покорность и проникновение, во вспыхивающее желание и потрясающее удовлетворение. Джон словно понял пылкую скорбь и страстное вожделение женщины, принимающей в себя мужчину, понял, как, уступая мужчине, женщина становится его госпожой. Застонал он не столько от боли, сколько от глубинной внутренней радости и чувства разрешения, которых никогда прежде не испытывал. Как будто, прожив жизнь, он наконец осознал: любовь рушит его собственную сущность, его любовь к Вильерсу уносит их обоих во тьму и тайну, прочь от них самих.

Когда герцог скатился с него и затих рядом, Традескант не двигался, скованный глубочайшим удовольствием, которое показалось ему почти священным. Он словно приблизился к чему-то сродни любви к Богу, к чувству, которое потрясает до самого основания, которое загорается, как пламя в ночи, и способно испепелить человека, изменить его так, что мир никогда не станет для него прежним.

Бекингем спал, а Джон лежал без сна, оберегая свою радость.

Утром они вели себя как ни в чем не бывало — старые друзья, братья по оружию, товарищи. Бекингем отбросил часть своей меланхолии. Он навестил раненых офицеров, вместе с корабельным интендантом проверил припасы и помолился с корабельным священником. На трапе к герцогу обратился человек с усталым лицом, и Бекингем улыбнулся ему своей очаровательной улыбкой.

— Мой капитан был убит у меня на глазах, — сообщил человек, — утонул, упав с настила при отступлении.

— Сожалею, — ответил Бекингем. — Мы все потеряли друзей.

— Я лейтенант и ждал повышения. Могу я считать себя капитаном?

Румянец и улыбка исчезли с лица Бекингема.

— Торопитесь примерить сапоги погибшего?

— Вовсе нет. Просто у меня жена и ребенок, мне нужен хороший заработок и пенсия, если я погибну.

— Не подходите ко мне с такими вопросами, — воспылал Бекингем внезапным гневом. — Кто я вам? Простачок, которому можно надоедать?

— Вы лорд-адмирал, — резонно напомнил лейтенант. — И я прошу вас утвердить мое повышение.

— Пошел к черту! — крикнул Бекингем. — Четыре тысячи прекрасных воинов погибли. Ты что, решил получить и их деньги тоже?

Герцог бросился прочь.

— Это несправедливо, — упрямо пробормотал лейтенант.

Приглядевшись к нему, Джон воскликнул:

— Это вы удержали меня на настиле!

— Лейтенант Фелтон. Должен быть капитаном. А вы вытащили меня из моря. Благодарю вас.

— Я Джон Традескант.

Фелтон окинул его внимательным взглядом.

— Человек герцога?

Традескант ощутил быструю вспышку гордости от того, что является человеком герцога во всех смыслах. Человек герцога всем своим существом.

— Он обязан меня повысить. Передайте ему, что я должен быть капитаном.

— У него сейчас очень трудное время, — отозвался Джон. — Поговорю с ним позже.

— Я честно служил ему. На службе смотрел в глаза опасности и болезням. Разве я не достоин вознаграждения?

— Поговорю с ним позже, — повторил Джон. — Как ваше имя?

— Лейтенант Фелтон. Я не жадный человек, просто требую справедливости для себя и всех остальных.

— Я подойду к его светлости, когда он успокоится, — пообещал Джон.

— Хотел бы я иметь такую возможность — отказываться от своих обязанностей, когда у меня нет настроения, — заявил Фелтон, глядя вслед адмиралу.