– Сумасшедшие! Конечно, сумасшедшие! Все сумасшедшие!

– Ах, как хорошо! Все сумасшедшие! О, это я запомню – все сумасшедшие!

– Ну да, все сумасшедшие, – повторил ученый.

И оба продолжали твердить: «Сумасшедшие! Все сумасшедшие!»

Но теперь они смеялись, как лучшие в мире друзья.

Наконец г-н Лалуэт откланялся. Лустало весьма любезно проводил его до двери и там, заметив, что уже настала ночь, сказал:

– Подождите! Я провожу вас часть пути с фонарем. Мне вовсе не хочется, чтобы вы свалились в Марну.

Он ушел и тут же вернулся с маленькой зажженной лампой, раскачивавшейся почти у самой земли, на уровне его коленок.

– Идемте, – велел он.

Светило науки сам открыл и тщательно затворил за собой решетку. Великан Тоби отсутствовал. Г-н Лалуэт, видя все это, подумал: «А еще говорят, будто этот человек рассеян. Да от него ничто не ускользает!»

Они шагали минут двадцать, пока не добрались до берега Марны, где г-н Лалуэт вновь обнаружил удобную тропу. Тут он, и раньше не чуждавшийся напыщенных фраз, после неоднократных извинений за причиненное беспокойство и перед тем, как окончательно расстаться с великим ученым, счел своим долгом произнести следующее:

– Решительно, дорогой мой мэтр, наш Париж пал весьма низко. Вот три смерти, самые что ни на есть естественные из всех возможных. Но вместо того, чтобы найти им разумное объяснение, как это сделали мы с вами, Париж предпочел верить шарлатанам, чьего хваленого могущества хватает лишь на то, чтобы вогнать в краску самих богов!

– Бац по шарам! – выпалил Лустало, резко развернулся со своим фонарем и оставил до крайности ошеломленного г-на Лалуэта в полном одиночестве и непроглядном мраке на берегу реки.

Некоторое время вдалеке плясал огонек, потом исчез. В этот миг ужасный крик, громкий предсмертный вопль, жуткое человеческое завывание прорезало тишину ночи, и раздались отчаянные, безысходно тоскливые голоса псов, опять воющих, словно по покойнику.

Г-н Лалуэт, который остановился было, оцепенев от страха, решил вдруг, что уже слышит приближающееся к нему рычание чудовищных тварей, и кинулся прочь без оглядки.

Тридцать девять! Слово было сказано, жребий брошен. Теперь уже все говорили о них: тридцать девять! Их осталось всего тридцать девять академиков, и никто не осмеливался стать сороковым.

После известных событий прошло уже несколько месяцев, но никто – никто! – не выставил свою кандидатуру на Заколдованное кресло!

Академия была обесчещена, и если теперь случалось, что знаменитому Братству требовалось выбрать и послать согласно обычаю для придания наружного блеска какой-нибудь торжественной церемонии (как правило, похоронной) нескольких своих собратьев в парадных мундирах, разыгрывалась настоящая драма.

Те, кому выпадала эта почетная обязанность, срочно изобретали себе неизлечимую болезнь или близкого родственника в дальней провинции, лежащего при смерти, – в общем, пускались во все тяжкие, лишь бы не появляться на людях в расшитых дубовыми листьями одеждах и не привешивать себе на бок шпагу с перламутровой рукоятью.

Ах, какие печальные настали времена!

Бессмертию явно нездоровилось.

Отныне о нем говорили лишь с улыбкой, ибо во Франции все заканчивается улыбкой, даже «мертвящие песни».

Тем временем расследование внезапно прекратилось, а дело закрыли. Казалось, от всей этой жуткой истории, в которой смятенное общественное мнение видело сплошные преступления, рано или поздно должно было остаться лишь смутное воспоминание, как и о приносящем несчастье кресле.

В него, тем не менее, никто так и не осмелился сесть.

Воистину это смеха достойно!

Весь ужас необъяснимой тройной трагедии бледнел перед насмешкой:

«Тридцать девять!»

Всего-то на одного убавилось Бессмертие, но этого оказалось довольно, чтобы навечно сделать из него посмешище.

Числиться в полку Бессмертных стало до того нелепо, что былая спешка рекрутов поскорее вступить в ряды славного интеллектуального воинства, объединявшего, без сомнения, благороднейшие умы эпохи, существенно замедлилась.

Увы! Даже в остальные вакантные кресла – ибо тем временем освободились еще два-три – кандидаты вынуждали тащить себя чуть ли не за уши. Черт возьми! Над беднягами насмехались уже за то, что они метили не в кресло покойного монсеньора д’Абвиля, а в какое-то другое.

Претенденты наносили свои визиты, сгорая от стыда. О том, что они – кандидаты в Академию, окружающие узнавали чуть не в последнюю минуту. Весьма тягостно потом было слышать, как они произносят похвальное слово в чью-то честь, в то время как торжественная речь, посвященная светлой памяти м-ра д’Абвиля и господ Мортимара, д’Ольнэ и Латуша, все еще безнадежно ждет своего оратора.

Уклонистов считали трусами, ни больше ни меньше, и стремительно надвигалось то недалекое время, когда пополнять Бессмертие станет некем. В преддверии этого скорбного дня Братство заседало в количестве тридцати девяти человек.

Тридцать девять! Имей Бессмертие волосы (увы, оно по преимуществу плешиво), ему захотелось бы выдрать их от отчаяния. Хотя под рукой у него всегда имелась какая-нибудь жидкая прядь (то тут, то там; на голове г-на Ипполита Патара, например), она выглядела такой жалкой и одинокой, что ее пощадило бы и само отчаяние. Эта прядь источала стекающую на лоб слезу – одинокую слезу былых волос.

Г-н Патар очень изменился. Раньше за ним знали два основных оттенка: розовый и лимонный. Теперь он приобрел третий, совершенно неопределимый, ибо цве́та в себе не содержал. Это была некая разновидность отрицательного цвета, какой древние художники помещали на щеках бледных парок[38] – богинь преисподней.

Г-н непременный секретарь ходил такой бледный, словно недавно покинул преисподнюю в твердом убеждении – по чести и по совести, – что неизбежно опять туда попадет.

После случившегося с Мартеном Латушем несчастья Патара надолго приковали к постели ужасные угрызения совести. В бредовом состоянии он укорял себя в смерти меломана и со слезами просил прощения у Бабетты. Выздоровел он лишь тогда, когда завершилось следствие, когда медики вынесли свой окончательный вердикт по делу о трех смертях и когда на больного наконец-то благотворно подействовали слова сочувствия большинства его коллег.

Вернув себе способность соображать, г-н непременный секретарь обнаружил, что обожаемая им Академия нуждается в его заботах как никогда. Он героически восстал с одра болезни, чтобы взвалить на себя это прекрасное бремя.