Хирург усмехнулся, покачал головой и, указав на правую руку джентльмена, сказал:

«Этой рукой вы сегодня — и в ближайшее время — ничего не напишете».

«Вы правы, — сказал молодой человек, — тогда я напишу левой рукой».

«Может, я напишу — под вашу диктовку?» — предложил хирург.

«Нет, спасибо, — сказал джентльмен. — Помощь вашу принять не могу, потому что письма мои будут сугубо личными; но, если вы дадите мне пару конвертов, буду вам весьма обязан».

Пока хирург ходил за конвертами, молодой человек левой рукой вытащил записную книжку из кармана пиджака. Обложка ее промокла и загрязнилась, но внутри листы остались чистыми, и джентльмен, вырвав пару страниц, начал писать. Писал он левой рукой, и что из того получилось, видите сами. Затем он вложил свои, с позволения сказать, письма в конверты, что принес доктор, и поставил на одном из них крест, а на другом ничего не поставил, затем заплатил доктору за труды. Тот еще раз попытался уговорить его остаться в Брентвуде, пока не заживет рука, но джентльмен снова наотрез отказался и, обращаясь ко мне, сказал:

«Проводите меня до железнодорожной станции, там вы получите то, что я вам обещал».

Я отправился на станцию вместе с ним. Мы пришли вовремя: поезд делает остановку в Брентвуде в половине девятого, и до его прихода оставалось еще целых пять минут. Мы дошли до края платформы, и молодой человек спросил меня:

«Вы могли бы передать эти письма тем, кому я скажу?»

«Могу», — отвечаю.

«Очень хорошо, — говорит он. — Вы знаете, где находится поместье Одли-Корт?»

«Как не знать, — отвечаю, — там моя девушка в горничных служит».

«Чья она горничная?» — спрашивает он.

«Она горничная миледи, — говорю. — Служит новой хозяйке, той самой, что прежде была гувернанткой у мистера Доусона».

«Прекрасно, — говорит он. — Вот это письмо — конверт помечен крестом — передайте, пожалуйста, леди Одли. Прошу передать из рук в руки и без свидетелей. Понимаете, — говорит, — никто третий этого видеть не должен».

«Понимаю, — говорю. — Все сделаю в точности».

Тогда он спрашивает:

«А мистера Одли, племянника сэра Майкла, знаете?»

«Как же, — говорю, — знаю. Про него говорят, что он важная шишка и знает толк в вежливом обхождении. Одна беда: у него что на уме, то и на языке» — такая об вас молва идет, сэр; вы уж извините.

«Тогда, — говорит молодой джентльмен, — передайте, пожалуйста, второе письмо мистеру Роберту Одли. Он остановился в гостинице «Солнышко», что в деревне Одли».

С этими словами он передал мне второе письмо и вручил пять фунтов, как и обещал.

Подошел поезд. Мы попрощались. Он сел в вагон второго класса, и последнее, что я помню, — это то, что лицо у него в тот момент было белое, как бумага, и на лбу здоровенный пластырь крест-накрест.

— Бедняга Джордж! — воскликнул Роберт Одли. — Ах, бедняга!

— Я отправился в деревню, — продолжил Люк, — а оттуда прямиком в «Солнышко». Пришел, значит, в гостиницу, а хозяин говорит, что, мол, постоялец, то есть вы, уехал в Лондон и что тамошнего адреса он, хозяин то есть, не знает, но что проживаете вы, должно быть, где-то возле Дома правосудия, или где-то возле Вестминстер-Холла, или… словом, где-то там в том же роде.

Что мне было делать? По почте письмо не отправишь, потому как неизвестно, куда посылать, а расспрашивать об этом тех, кто живет в поместье, тоже нельзя, потому что про письмо сразу станет известно…

Словом, решил я оставить письмо при себе и обождать, когда вы в другой раз объявитесь в наших местах.

С другим письмом, на котором крест, я решил сходить в Одли-Корт под вечер, свидеться с Фиби и разузнать у нее, когда я смогу потолковать с миледи с глазу на глаз.

На работу в тот день я не пошел, а все шлялся по тамошним лугам до самого вечера, а когда стемнело, нашел Фиби — она, как всегда, встретила меня у садовых ворот.

Ну, значит, пошли мы с ней в кустарник, и я уже было свернул к старому колодцу, где мы с Фиби частенько сиживали теплыми летними вечерами, а она вдруг побледнела вся и говорит:

«Ой, не туда! Только не туда!»

«Почему это не туда?» — спрашиваю.

«Не знаю, — говорит, — почему, но я слышала, там, в колодце, завелись привидения».

«Чепуха, — говорю, — просто на тебя блажь накатила».

«Может, — говорит, — и накатила, да только я к тому проклятому колодцу в жизни больше не подойду!»

Сказала да и пошла назад, к садовым воротам. Я за ней.

«Что-то ты, — говорю, — нынче не в себе». «Твоя правда, — говорит, — не в себе, и в себя все никак прийти не могу».

«С миледи, — спрашиваю, — что ли, поругалась?» Тут она, Фиби то есть, смотрит на меня эдак с хитренькой улыбочкой да и говорит:

«Да что ты, — говорит, — Люк, как раз наоборот: я миледи сроду такой любезной не видела. Сдается мне, она нам теперь точно денег даст на обзаведение — на ферму, на пивную, на все, что попрошу».

Я никак в толк не мог взять, к чему бы такие нежности при нашей бедности: не далее как три дня назад Фиби жаловалась, что миледи шибко гордая, и любит только себя, и нам ее милостей придется лет сто ждать и не дождаться.

«С чего ж, — спрашиваю, — такие перемены?» А она, Фиби то есть, смотрит на меня, и опять эдак хитро улыбается и, чую, ничего мне толком рассказывать не собирается.

Тут меня зло взяло, и я говорю: «Ежели, — говорю, — у тебя есть секреты от того, за кого ты замуж идти собралась, так иди, — говорю, — на все четыре стороны: мне ты такая не нужна. Ищи себе другого и держи секреты от него!»

Тут она давай хныкать, но я на то внимания не обратил и начал про миледи расспрашивать, потому как в кармане у меня было письмо, где крест на конверте, — и мне, стало быть, надобно было вызнать все в подробностях, чтобы, значит, выбрать минуту, когда передать письмо миледи с глазу на глаз.

«Не у тебя одной, — говорю, — секреты есть за душой, и не одна ты, — говорю, — можешь держать язык за зубами. А вот скажи, — спрашиваю, — не приходил ли вчера к твоей госпоже молодой человек, джентльмен с коричневой бородой?»

Нет бы ей, Фиби то есть, ответить по-человечески, так нет же: заместо этого пуще прежнего в слезы ударилась.

Я по первости хотел было цыкнуть на нее, но сдержался, и по-хорошему, ласкою, начал выспрашивать, что да как — и мало-помалу вызнал, что за день до того она, сидемши у себя в комнате, что под самой крышей, — оттудова видать и липовую аллею, и старый колодец — заприметила, значит, как миледи беседовает с каким-то незнакомым джентльменом. Беседовали они там долго, покудова…

— Не надо, — перебил Роберт Одли. — Остальное я знаю.

— Фиби рассказала мне про все, что видела, — продолжил Люк Маркс. — И еще она сказала, что сразу же, как только все произошло, она отправилась прямиком к миледи и выложила ей все начистоту, чтобы та, значит, поняла, что теперь она будет во власти собственной горничной до конца дней своих.