Зазвонили в церкви Темпля, в церкви святого Дунстана, в церкви святого Клемента Датского. Десять часов. Пора одеваться.

На Флит-стрит было тихо и немноголюдно. На углу Фаррингдон-стрит Роберт нанял экипаж и поехал на вокзал в Шордитч.

Экипаж подвез его к длинной деревянной платформе. Через несколько минут ударили в колокол, и поезд, медленно набирая скорость, двинулся на северо-запад.

Он ехал первым классом.

Один.

Один на весь вагон.

Один ли?

Тень Джорджа Толбойза преследовала его, когда он смотрел в окно вагона.

Он чувствовал ее у себя за спиной.

Он чувствовал ее и там, далеко-далеко впереди, куда сквозь ночь торопился его поезд, там, где в кощунственном небрежении истлевали останки дорогого ему человека.

«То, что когда-то было Джорджем Толбойзом, должно быть достойно погребено», — подумал Роберт.

Он чуть приоткрыл окно.

Струя морозного воздуха ударила в лицо, и ему вдруг показалось, что к его лбу и щекам прикоснулись губы мертвеца.

«Я должен похоронить Джорджа Толбойза. Я должен его похоронить. Во что бы то ни стало. Любой ценой. Даже ценой разоблачения. Даже если эту безумную женщину придется извлечь из ее убежища и водворить в тюрьму. Иначе я сойду с ума. Сам сойду с ума. Я должен похоронить Джорджа Толбойза. Любой ценой. Любой ценой. Любой ценой».

Наступила полночь. Прошло еще несколько минут. Поезд замедлил ход. Сейчас будет остановка. Роберт с облегчением вздохнул.

«Невеселое выдалось путешествие, — подумал молодой человек, внимательно глядя перед собой и стараясь не сбиться с пути, — невеселое мне выдалось путешествие между двенадцатью и часом в безлунную мартовскую ночь. Л идти нужно. Если бедный парень хочет увидеть меня, я должен идти. До конца дней моих не будет мне прощения, если я вернусь назад. К тому же этого хочет она. Да-да, этого хочет она, и мне ничего не остается, как только подчиниться ее воле. Помоги мне, Господи!»

Дойдя до деревни, он остановился у деревянной изгородки, окружавшей дом священника с прилегавшим к нему садом, и посмотрел на окна. В доме было темно. Роберт печально вздохнул, но сердце его радостно забилось, когда он подумал, что здесь, под этим кровом, совсем недавно жила та, которая нынче так властно завладела всеми его помыслами. Он вздохнул еще раз и продолжил свой путь.

Только дойдя до деревушки Одли — была уже половина второго ночи, — он вспомнил, что в своем письме Клара Толбойз не указала ему, как найти дом, где умирает Люк Маркс.

«Скорее всего, доктор Доусон велел перенести беднягу к его матери, — подумал Роберт Одли. — Он же его сейчас и лечит. Значит, только он может указать мне нужный дом».

Приняв решение, Роберт направился туда, где до второго замужества жила Элен Толбойз.

Двери небольшой приемной были приоткрыты. Внутри горел свет. Распахнув створки, Роберт вошел в помещение.

Доктор стоял за прилавком красного дерева, смешивая в мензурке какое-то снадобье. Судя по тому, что шляпа лежала тут же, около него, в приемную он зашел только что. Его помощник спал в соседней комнате: оттуда доносилось мерное посапывание.

— Извините за беспокойство, мистер Доусон, — обратился к нему Роберт Одли, когда доктор, подняв голову, узнал посетителя, — я прибыл, чтобы повидаться с Марксом, который, я слышал, очень плох. Прошу вас, расскажите, как пройти к дому его матушки.

— Мы пойдем туда вместе, мистер Одли, — отозвался доктор. — Через минуту я сам туда отправляюсь.

— Ему, в самом деле, плохо?

— Хуже не бывает. Будь по-другому, я не стал бы настаивать на том, чтобы его увезли из Маунт-Станнинга. Он, как вам, конечно же, известно, пил, не зная меры, а внезапное потрясение, которое он испытал той роковой ночью, добило его окончательно. Два последних дня он был весь в жару, его трясло; нынче вечером он вел себя намного спокойнее, но, боюсь, жить ему осталось не более суток.

— Меня известили, что он хочет повидаться со мной, — сказал Роберт.

— Знаю, — кивнув головой, сказал мистер Доусон и скептически добавил: — Причуды больного воображения, не более того. Вы вытащили парня из горящего дома, вы сделали все, чтобы спасти ему жизнь. Человек он грубый и невежественный, но чувство благодарности не чуждо и ему, и то, что вы сделали для него, не выходит у него из головы.

Они вышли из приемной. Мистер Доусон закрыл за собой дверь.

Доктор повел адвоката по тихой улице, затем они свернули в переулок, и в конце его Роберт Одли увидел тусклый желтый квадрат: это светилось окно, за которым умирал Люк Маркс.

Мистер Доусон поднял щеколду и вошел в дом. В гостиной на столе горела длинная сальная свеча. Больной лежал в спальне на втором этаже.

— Сказать ему, что вы пришли? — спросил мистер Доусон.

— Да, пожалуйста. Боюсь только, что он разволнуется. Мне не к спеху, я могу подождать. Потом дадите мне знать, и я к вам поднимусь.

Мистер Доусон кивнул головой и, стараясь не шуметь, поднялся наверх по узкой деревянной лестнице.

Роберт Одли сел в кресло у погасшего очага и, скорбно осмотревшись вокруг, принялся терпеливо ждать. Вокруг стояла гнетущая тишина, нарушаемая только монотонными звуками часового механизма.

«Тик-так! Тик-так! Сиди и жди! Тик-так! Тик-так! Сиди и жди!» — почудилось вдруг молодому человеку, и ему безумно захотелось швырнуть в часы шляпу и остановить маятник.

— Люк проснулся, — послышался сверху, с лестницы, приглушенный голос доктора. — Люк Маркс проснулся и хочет видеть вас.

Роберт живо вскочил с места и поднялся на второй этаж.

Фиби Маркс сидела в ногах кровати и не отводила глаз от мужа. Она смотрела на него с ужасом, и было видно, что больше, чем потеря супруга, ее страшит приход смерти. Мать Люка стояла у очага, подогревая куриный бульон. Люк лежал, обложенный подушками; его грубое лицо было бледным, а огромные руки беспокойно метались по широкому одеялу.

Увидев на пороге Роберта Одли, Фиби торопливо бросилась к нему.

— Погодите, сэр, позвольте, я вам кое-что скажу, прежде чем вы станете говорить с Люком, — сбивчиво и горячо прошептала она.

— Какого черта! — прорычал Люк Маркс, в котором даже болезнь не умерила его всегдашней грубости. — Какого черта! Вечно она хитрит, юлит и обманывает меня. Надоело! Я не малое дитя, и могу сам за себя держать ответ. Чего она ему там говорит? — спросил он, обращаясь к матери.

— Ничего особенного, родной мой: она рассказывает джентльмену о том, как ты себя чувствуешь, — примирительно ответила женщина.

— Я чего хотел ему сказать, все равно скажу, и не надо мне рот затыкать!

— Конечно, милый, все будет, как ты хочешь, — прежним тоном отозвалась его мать.