Сидя рядом, Роберт Одли никак не мог взять в толк, к чему клонит Люк.

— Ежели помнишь так много, — сказал Люк, — может статься, ты вспомнишь еще кое-что — к примеру, кого я привел домой однажды вечером, когда у Аткинсонов заканчивали скирдовать пшеницу?

— Конечно, помню, — с воодушевлением отозвалась старая женщина. — Ты привел к нам Фиби. Вы поужинали и выпили по чашечке чая.

— Какая к черту Фиби! — с раздражением воскликнул Люк. — Сто лет не снилась мне твоя Фиби! Помнишь, тогда, в сентябре, я привел к нам джентльмена — это было после десяти вечера; джентльмена, промокшего до нитки, в грязи и в тине с головы до пят: рука сломана, плечо опухло, одежда вся порвана — кажется, и родная мать бы его не признала; помнишь? Он сел на кухне у очага, уставился на огонь, и вид у него был такой, что не понять, то ли он нынче спятил, то ли сроду был таким. Кто он и откуда, ничего он не помнил, и мы по первости обошлись с ним, как с малым дитем: раздели, помыли, просушили одежду, потом потихоньку, из ложечки, начали вливать в него бренди, а у него свело челюсти, и рот ему пришлось открывать силой — помнишь, матушка?

— Помню, помню, милый, — кивая головой, скороговоркой пробормотала старуха.

Роберт Одли пал на колени у изголовья умирающего.

— Господи! — воскликнул он, вкладывая душу в каждое слово. — Благодарю тебя, Господи, за неизбывные твои милости. Джордж Толбойз жив!

— Погодите маленько, — сказал Люк Маркс, — уж больно вы скорый. Матушка, сними-ка коробку из белой жести; она там, на полке, что насупротив комода.

Старая женщина направилась к полке и, порывшись среди разбитых чашек, молочных горшков, всевозможных тряпочек и фаянсовой посуды, достала исцарапанную и грязную жестяную коробку.

Роберт Одли по-прежнему стоял на коленях у кровати, погрузив лицо в ладони.

Люк Маркс открыл табакерку.

— Будь тут у меня денежки, — ухмыльнувшись, промолвил он, — они бы надолго не задержались. Однако здесь кое-что подороже денежек, и это «кое-что» я вам отдам, чтобы доказать, что даже пьяная скотина навроде меня умеет быть благодарной, ежели к ней отнестись по-человечески.

Он вынул из табакерки два сложенных клочка бумаги и протянул их Роберту Одли.

Это были два листка, вырванные из записной книжки и заполненные карандашом — неразборчиво, вкривь и вкось, словно писал не джентльмен, а полуграмотный сельский пахарь, привыкший не к перу и бумаге, а к плугу и заступу.

— Почерк мне незнаком, — сказал Роберт Одли, с нетерпением развернув первый листок. — Какое это имеет отношение к моему другу? Зачем вы мне это показали?

— Сначала прочтите, — резонно заметил Люк. — Вопросы после будете задавать.

Вот что было написано в первом письме:

«Мой дорогой друг!

Пишу тебе в столь сильном смятении чувств, в каком, кажется, не пребывал еще никто из смертных. Я не в состоянии рассказать тебе, что со мной произошло. Скажу лишь, что произошло нечто, разбившее мне сердце и вынуждающее меня покинуть Англию в поисках какого-нибудь уголка, где я смогу жить и умереть, забытый всеми и никому не известный. Если бы мне могла помочь твоя дружба, я бы положился на нее. Если бы мне мог помочь твой совет, я бы обратился к нему. Но ни дружба, ни совет не помогут. Единственное, что я могу сказать тебе сейчас: да благословит тебя Бог за то, чем ты был для меня в прошлом, и да научит Он тебя, как забыть меня в будущем!

Д.Т.».

Второе, адресованное другому человеку, было намного короче первого:

«Элен!

Господь помилуй тебя и прости — как простил тебя я — за то, что ты сделала сегодня. Оставайся и живи с миром; больше ты никогда не услышишь обо мне. Для тебя и для людей я стану никем и ничем: разве не этого, в сущности, пожелала мне ты? Не бойся, я не стану досаждать тебе. Я покидаю Англию и не вернусь никогда.

Д.Т.».

Роберт Одли сидел, в полном замешательстве глядя на эти строки: почерк был совершенно незнакомым, но письма — Роберт это чувствовал — были написаны Джорджем, и в конце каждого из них стояли его инициалы.

Роберт испытующе посмотрел на Люка: ему вдруг показалось, что умирающий затеял с ним нечистую игру.

— Это писал не Джордж Толбойз, — твердо сказал он, не сводя глаз с Люка.

— Это писал он, — промолвил Люк Маркс, упрямо мотнув головой. — Это писал мистер Толбойз — все до последней буковки, собственной рукой. Но он писал левой рукой, потому что правая у него была сломана.

Роберт Одли взглянул на Люка быстро и внимательно. Тень подозрения сошла с его лица.

— Понятно, — сказал он, — теперь мне все понятно. Расскажите, как вы спасли моего бедного друга.

Он сидел, все еще не в силах поверить, что небывалое случается, не в силах привыкнуть к новой надежде, свет которой так резко и внезапно брызнул ему в глаза.

— Расскажите мне все! — воскликнул он. — Ради всего святого, расскажите все до мелочей: только так я смогу понять, что произошло в тот роковой день!

— В сентябре прошлого года я работал на ферме у Аткинсона, — начал Люк Маркс. — Я помогал ему скирдовать последнюю пшеницу. Самый короткий путь от его фермы до матушкиного дома — через луга, что тянутся за особняком Одли-Корт. Вот я и приноровился ходить там, а Фиби частенько поджидала меня, стоя у садовых ворот — тех, что невдалеке от липовой аллеи. Она выходила, чтобы чуток поболтать со мной, потому что знала, когда я возвращаюсь с работы. Иногда мы встречались в самом доме, и тогда я пробирался по сухому рву, что тянется между лугами и огородом, и приходил в комнату для слуг. Там я пропускал стаканчик-другой эля, а иногда перехватывал что-нибудь из еды — как придется.

Не знаю, что делала Фиби в тот вечер, седьмого сентября, но этот день я запомнил потому, что за мои труды фермер Аткинсон заплатил мне сполна, и потому, что за те денежки я должен был подписать какую-то бумагу. Так вот, я не знаю, что делала она, то есть Фиби, в тот вечер, но в воротах, что у липовой аллеи, она меня не встретила, и я решил кружным путем перейти на другую сторону сада, спрыгнул в сухой ров и пошел по нему, потому что всенепременно хотел повидаться с Фиби и предупредить ее, что со следующего дня буду работать совсем в другом месте, на ферме неподалеку от Челмсфорда. Я уже был на полпути между фермой Аткинсона и Одли-Корт, когда часы на церкви в Одли пробили девять вечера, а когда я дошел до огорода, было уже, я полагаю, четверть десятого.

Я прошел через огород и направился в липовую аллею. Самый короткий путь до людской — через кустарник мимо пересохшего колодца. Было уже довольно темно, но я там ходил не раз, к тому же окно людской ярко светилось в темноте, так что сбиться с пути было никак невозможно.

В тот момент, когда я проходил мимо колодца — близенько так проходил, — рядом раздался стон; стонал человек, лежавший где-то в кустах. Привидений я не боюсь — я вообще, можно сказать, ничего не боюсь, но тот человек стонал так, что у меня душа ушла в пятки. С минуту я стоял ни жив ни мертв, не зная, что предпринять. Но человек снова застонал, и я, раздвинув ветки, бросился на звук.