И поскольку не обучаемся с Аввакумом стоять на божественной сей страже и продолжать всеполезнейшую сию войну; затем сделалися в корень нерадивы, глухи, глупы, пугливы, неискусны, и вовсе борцы расслабленные на то, чтоб и сама великая к нам милость Божия, но нами не понимаемая, так сердцем нашим колотила, как волк овцами. Один, например, беспокоится тем, что не в знатном доме, не с пригожим родился лицом и не нежно воспитан; другой тужит, что хотя идет путем невинного жития, однак многие, как знатные, так и подлые, ненавидят его и хулят, называя отчаянным, негодным, лицемером; третий кручинится, что не получил звания или места, которое б могло ему поставить стол, из десяти блюд состоящий, а теперь только что по шести блюд кушать изволит; четвертый мучится, каким бы образом не лишиться (правда, что мучительного), но притом и прибыльного звания, дабы в праздности не умереть от скуки, не рассуждая, что нет полезнее и важнее, как богомудро управлять внешнею, домашнею и внутреннею, душевною экономиею, то есть узнать себя и сделать порядок в сердце своем; пятый терзается, что, чувствуя в себе способность к услуге обществу, не может за множеством кандидатов продраться к принятию должности, будто одни чиновные имеют случай быть добродетельными и будто услуга разнится от доброго дела, а доброе дело от добродетели; шестой тревожится, что начала предъявляться в его волосах седина, что приближается час от часу с ужасною армиею немилосердная старость, что с другим корпусом за ним следует непобедимая смерть, что начинает ослабевать все тело, притупляются глаза и зубы, не в силах уже танцевать, не столько много и вкусно пить и есть и прочее…

Но можно ли счесть несчетные тьмы нечистых духов и черных воронов, или (с Павлом сказать) духов злобы поднебесных, по темной и неограниченной бездне, по душе нашей, будто по пространнейшем воздухе, шатающихся? Сии все еще не исполины, не самые бездельные, как собачки постельные, душки, однако действительно колеблют наше неискусное в битве и не вооруженное советами сердце: самый последний бесишка тревожит наш неукрепленный городок; что ж, если дело дойдет до львов? Открою вам, друзья мои, слабость мою. Случилось мне в неподлой компании не без удачи быть участником разговора. Радовался я тем, но радость моя вдруг исчезла: две персоны начали хитро ругать и осмеивать меня, вкидая в разговор такие алмазные слова, которые тайно изображали подлый мой род и низкое состояние и телесное безобразие. Стыдно мне вспомнить, сколько затревожилось сердце мое, а больше, что сего от них не чаял; в силу я по долгом размышлении возвратил мой покой, вспомнив, что они бабины сыны.

Афанасий. Что се значит?

Григорий. Баба покупала горшки, амуры молодых лет еще и тогда ей отрыгались. «А что за сей хорошенький?..» «За тот дай хоть три полушки», – отвечал горшечник… «А за того гнусного (вот он), конечно, полушка?» «За тот ниже двух копеек не возьму». «Что за чудо?» «У нас, бабка, – сказал мастер, – не глазами выбирают, мы испытываем, чисто ли звенит». Баба хотя была не подлого вкуса, однак не могла отвечать, а только сказала, что она и сама давно сие знала, да вздумать не могла.[147]

Афанасий. Сии люди, имея с собою одинаковый вкус, совершенно доказывают, что они плод райской сей яблони.

Яков. Законное житие, твердый разум, великодушное и милосердное сердце есть то чистый звон почтенной персоны.

Григорий. Видите, друзья мои, сколько мы отродились от предков своих? Самое подлое бабское мненьице может поколотить сердце наше.

Ермолай. Не погневайся – и сам Петр испугался бабы: «Беседа выдает тебя, что ты галилеянин».

Лонгин. Но такое ли сердце было у древних предков? Кто может без ужаса вспомнить Иова? Однако со всем тем пишется: «И не дал Иов безумия Богу…» Внимай, что пишет Лука о первых христианах: «Выла в них одна душа и одно сердце…» А что ж то? Какое у них было сердце? Кроме согласной их любви, вот какое: «Они же радовались, потому что за имя Господа Иисуса сподобились принять бесчестие…» Но вот еще геройское сердце: «Хулимые утешаемся…» «Радуюся в страданиях моих…» Кто может без удивления прочесть ту часть его письма, которое читается в день торжества его? Она есть зрелище прекраснейших чудес, пленяющих сердечное око. Великое чудо! Что других приводит в горчайшее смущение, то Павла веселит, дышащего душою, здоровому желудку подобною, который самую грубейшую и твердейшую пищу в пользу варит. Не се ли иметь сердце алмазное? Тягчайший удар все прочее сокрушает, а его утверждает. О мир! Ты Божий, а Бог твой! Сие-то значит истинное счастие – получить сердце, адамантовыми стенами огражденное, и сказать: «Сила Божия с нами: мир имеем к Богу…»

Ермолай. Ах, высокий сей мир, трудно до него добраться. Сколь чудное было сердце сие, что за все Богу благодарило.

Лонгин. Невозможно, трудно, но достоин он и большего труда. Трудно, но без него тысяча раз труднее. Трудно, но сей труд освобождает нас от тягчайших бесчисленных трудов сих: «Как бремя тяжкое, отяготело на мне. Нет мира в костях моих…» Не стыдно ли сказать, что тяжко нести сие иго, когда, нося его, находим такое сокровище – мир сердечный?.. «Возьмите иго мое на себя и обретете покой душам вашим». Сколько мы теряем трудов для маленькой пользы, а часто и для безделиц, нередко и для вреда? Трудно одеть и питать тело, да надобно, и нельзя без сего. В сем состоит жизнь телесная, и никто о сем труде каяться не должен, а без сего попадет в тягчайшую горесть, в холод, голод, жажду и болезни.

Но не легче ли тебе питаться одним зельем суровым и притом иметь мир и утешение в сердце, нежели над изобильным столом сидеть гробом повапленным, исполненным червей неусыпных, душу день и ночь без покоя угрызающих? Не лучше ли покрыть телишко самою нищею одеждою и притом иметь сердце, в ризу спасения и одеждою веселья одетое, нежели носить златотканое платье и между тем таскать геенный огонь в душевном недре, печалями бесовских манеров сердце опаляющий? Что пользы сидеть при всяком довольстве внутри красных углов телом твоим, если сердце ввержено в самую крайнейшую тьму неудовольствия из украшенного чертога, о котором пишется: «Птица обрела себе храмину, основана бо была на камне… камень же был Христос, который есть мир наш… душа наша, как птица, избавилася, и сеть сокрушилася… кто даст мне крылья…?»

Что же ты мне представляешь трудность? Если кто попал в ров или бездну водяную, не должен думать о трудности, но об избавлении. Если строишь дом, строй для обеих существа твоего частей – души и тела. Если украшаешь и одеваешь тело, не забывай и сердца. Два хлеба, два дома и две одежды, два рода всего есть, всего есть по двое, затем что есть два человека в человеке одном и два отца – небесный и земной, и два мира – первородный и временный, и две натуры – божественная и телесная, во всем-на-всем… Если ж оба сии естества смешать в одно и признавать одну только видимую натуру, тогда-то бывает родное идолопоклонение; и сему-то единственно препятствует священная Библия, находясь дугою, всю тлень ограничивающею, и воротами, вводящими сердца наши в веру богознания, в надежду господственной натуры, в царство мира и любви, в мир первородный.