– Да, знаю.

– Каждый божий день. А ведь столько времени с ее смерти прошло!

– Мало-помалу боль забывается. Но очень медленно...

– Твой отец сказал мне примерно то же самое.

Я допил виски. В душе воцарялся покой.

– Бен... Возможно, мне следует извиниться перед тобой, что я так наехала на тебя. Я поневоле обязана быть предельно осторожной и осмотрительной. В какой-то момент мне показалось, что Гиттенс прав насчет тебя и Данцигера. У тебя был мотив, средства и возможность...

– Кэролайн, время от времени нужно забывать про всю эту долбаную агата-кристню. Надо видеть перед собой живого человека, а не улики, мотивы и прочую лабуду.

– Пожалуй, ты прав...

– И второе, насчет самоубийства моей матери...

– Нет-нет, – так и вскинулась Кэролайн, опустила ноги на пол и села прямо в кресле. – И слышать не хочу! Ты ставишь меня в немыслимое положение!

– Рано или поздно нам следует через этот разговор пройти.

– Бен, я серьезно прошу тебя сменить тему. Даже в два часа утра и в номере отеля я остаюсь прокурором. Прокурором, на столе которого лежит незаконченное дело о самоубийстве Энни Трумэн!

– О'кей, понимаю, – сказал я, рассеянно постукивая по стеклу. И вопреки всяким «понимаю» продолжил: – Последней зимой моя мать вдребезги разбила нашу машину. Она вообще-то и близко не должна была к машине подходить. Я не просто ключи от нее прятал, а каждый раз, ставя машину у дома, отсоединял аккумулятор, чтобы она нас не перехитрила. Но она таки нас перехитрила: каким-то образом завела машину и уехала. Возможно, ей кто-то помог – кто был не в курсе. Хотя у нас в Версале все вроде бы в курсе были. Впрочем, мать моя настырная, кого хочешь уговорит-обработает... Короче, оказалась она на скоростном шоссе I-95 и поехала. Куда – неведомо. Может, она и сама не знала – куда. Может, просто заблудилась. Но по-моему, она направлялась в Бостон. Она любила Бостон и очень страдала от того, что разлучилась с родиной.

У меня слезы покатились из глаз.

Кэролайн не произносила ни слова.

– В какой-то момент она оказалась на противоположной стороне шоссе. То ли знаки перепутала, то ли поворот не там сделала. Наверное, для нее это был жуткий момент – все машины несутся прямо на тебя... В итоге она врезалась в бетонную опору моста.

Кэролайн охнула.

– Нет-нет, – поспешно добавил я, – она каким-то чудом легко отделалась. Синяк под глазом, царапины. Правда, машина всмятку. Даже ремонтировать не стали – бесполезно. Отец рвал и метал.

Именно тогда мать и приняла решение. Она сказала: «Бен, жить овощем я не хочу. Мысль об этом меня сокрушает». Она так и сказала – «сокрушает». Она была женщиной гордой и болезнь воспринимала как личное оскорбление, как унижение. А унижение было для нее всего страшней... Мать еще сказала, что не в силах в одиночку через все это пройти. А мой отец не тот человек, на которого можно опереться в подобной ситуации. В любой другой ситуации он – скала. Но не тут. Я... нет, сын для нее не мог быть опорой. Она всегда воспринимала себя как мою опору. Конечно, это не совсем правильно... или совсем неправильно. Тут опять-таки замешана ее гордыня...

– Бен, прекрати! Остановись!

– Она готовилась всерьез. Добыла книгу на эту тему. Исследовала вопрос. Потом стала копить таблетки. Не буду называть имени доктора. Он друг семьи. Он ни о чем не подозревал.

– Бен, я не желаю слышать продолжение!

– Было девяносто таблеток. Никакой возможности проглотить такое количество. Пришлось растворить их в воде. Девяносто красненьких капсул. Они, подлые, не желали растворяться! Мы по очереди размешивали воду в стакане. Размешивали, и размешивали, и снова размешивали...

– Бен!!!

– Таблетки в растворе очень горькие. Мать сказала, что надо бы со сладким соком или еще с чем. И смешала с бурбоном.

Кэролайн встала и подошла к окну. Она положила мне руку на плечо и умоляющим голосом повторила:

– Бен, ради всего святого, замолчи! Я не могу, права не имею это слушать!

– Я хочу, чтобы ты поняла.

– Я понимаю.

– Мама сказала: «Бен, возьми меня за руку». И я взял ее за руку. Тогда она сказала: «Ах, Бен, мой родной мальчик». И заснула.

– Бен, прекращай. Пощади себя самого! Пожалуйста, пощади себя самого! А я... я тебя уже поняла.

Я руками вытер глаза.

– Ты меня действительно поняла?

– Да, поняла, – прошептала она.

Мы поцеловались – прямо там, у окна, где недавно стоял Брекстон.

И это был совсем другой поцелуй. В тысячу раз лучше всех прежних.

Кэролайн впервые отдавалась целиком и безоглядно.

Несмотря на усталость, я проснулся рано, сразу после зари.

Тихо встал и прошел к окну.

Город прятался за серой дымкой, небо выглядело мрачно. Я задумчиво смотрел вдаль и пальцем обводил то место, где, по моим предположениям, располагался район Мишн-Флэтс.

– Ты что делаешь? – спросила Кэролайн.

Очевидно, я ее все-таки разбудил.

– Мне надо больше узнать про дело об убийстве Траделла.

– Зачем?

– Потому что Брекстон сказал... Слушай, где я могу добыть дополнительную информацию?

Она досадливо застонала.

– Ты пересмотрел все папки с делами. Чего тебе еще?

– Где-то что-то должно быть.

– Бен, в такую рань – и о работе...

– Мне не спится. Где-то затаилась информация. Но как до нее добраться?

– И об этом надо говорить именно сейчас?

– Извини, спи дальше.

– Попробуй полистать записки детективов.

Я удивленно обернулся.

– Записки детективов? Что это такое?

– Детективы в отделе убийств всегда имеют с собой блокнотики. Обычное дело. Потом очень помогает при составлении рапортов. И вообще помогает. Однако не все факты и мысли из блокнотов попадают в рапорт. Так что в принципе там можно найти что-нибудь неожиданное.

– И где эти блокноты?

– Думаю, в полицейском архиве.

– Замечательно! Я обязан эти записные книжки просмотреть. Ты можешь провести меня в архив?

– Прямо сейчас?

– Когда архив откроется.

Не отрывая голову от подушки и не открывая глаз, Кэролайн сказала:

– Бен, все документы по делу Траделла имеют гриф «секретно». Их не выдают без специального разрешения. Лауэри лично проследил за этим. А тебе специальное разрешение ни за что не получить. Конечно, ты можешь официально жаловаться и ссылаться на закон о свободе информации. В итоге ты рано или поздно получишь доступ... Скорее поздно, чем рано.