Да, это так… Та-ак, так! Золотые слова! Молодец… Евтушенко! Вздыхал полковник.

Дирижёр оркестра, лейтенант Фомичёв, в тревоге, искоса поглядывал на полковника, не понимал, почему председатель комиссии так сильно расчувствовался на этом отрывке, но спрашивать не стал, да и майор Фефелов не плохо в образе был, чуть правда переигрывал, но в общем, выглядел весьма, весьма. Не возражали и солдаты-срочники, добровольные зрители-слушатели. Они всех «своих» хорошо принимали, всё им нравилось, всё было на ура. И когда Санька Смирнов за фортепиано сел, и когда гармошка татарский танец заиграла, и когда политическую сатиру двое показали, и стихи Твардовского, и парный гимнастический этюд… Только велосипедист-фигурист на сцене не выступил, ему места не хватило, но костюм свой крутой и велосипед он продемонстрировал, проехался по сцене туда-сюда в начале на заднем колесе, потом на переднем, потом юлу на переднем колесе крутанул — ништяк! — всем понравилось, а уж когда хор на сцене выстроился, в три ряда, за фортепиано Санька Смирнов, это приняли совсем на «бис». Хор, в основном состоял из одних только музыкантов оркестра. Потому что ноты знают, грамотные, могут на три голоса петь и времени уже на разные эксперименты не хватало. Вообще говоря, инициатива с хором принадлежала только дирижёру, руководителю оркестра, и КонстантинСанычу Хайченко, концертмейстеру, в смысле аранжировщику, сами бы музыканты никогда бы на это добровольно не пошли, но — приказ! И встали, и разобрались по голосам, и с нотными партиями справились… Лейтенант дирижировал. Сам! Это естественно. И получилось. Смирнов заправски аккомпанировал. К чести музыкантов, так у них, мягко говоря, хорошо всё получилось, словно хор Александрова в миниатюре, но лучше, гораздо лучше, потому что «свои» и от души. О Родине спели, о воинской службе-дружбе, о девушках, которые ждут… В последней песне, куплеты запевал старший прапорщик Хайченко, старшина, трубач, его вокальные данные давно узкому кругу знакомы были, теперь и всем представились. Мягкий лирический баритон. Задушевный и доходчивый. За ним, в припеве вступал хор, на три голоса. Красиво, нежно, на пиано, но чётко интонируя, и выговаривая слова. Кстати, была изюминка. Концертмейстер Хайченко придумал. В последнем припеве, после первых двух строчек, хор исполнил люфт-паузу. Дирижёр вывел половину припева на форте, и резко оборвал исполнение, и только после выразительной паузы — в зале такая тишина стояла, словно умерли все! — в смысле домой уехали, демобилизовались, хор мягко и лирично, педалируя фразы, пропел о тех недотрогах, которые солдат дома ждут.

И обвал аплодисментов, шквал просто… Долго.

Такими долгими и восторженными аплодисментам в театрах за деньги статисты юбилярам «жарко» аплодируют, здесь, от души и бесплатно. Стоя, бурно, с восторгом. Аплодировал и председатель полкового жюри и офицеры, и зрители, и сами «артисты»…

Даже на вечернюю прогулку роты не пошли, время вышло, сразу на вечернюю проверку и отбой… Таким вот хорошим мероприятие получилось. Эх, каждый день бы так!

Долго солдаты ворочались в койках. Тихонько переговаривались. Вспоминали что-то, кого-то, где-то, как-то. Обменивались впечатлениями.

Ульяшов на календарь уже смотрел с некоторым нетерпением, явным удовольствием, и злорадством. Ха! Осталось две недели. Ха-ха… Всего! Две… «Ну, мы им… Мы их… Н-ну, мы им… Ух!»

Прогнозируемый результат…

До ворот лжеКонева охранники тащили почти на руках, можно сказать вежливо. Хотя он сопротивлялся, кричал, что его так не возьмёшь, что он любит Анну и обязательно вернётся. «Анна, — взывал он, извиваясь, больше вертя головой, — я тебя люблю, я вернусь! Дениска, не плачь, не плачь!» Но это только до ворот. За воротами охранники выдали заике по полной. Кулаками по корпусу, не давая упасть, потом, под зад пинком… Прогнувшись, пролетел лжеКонев пару-тройку метров, грохнулся на дорогу.

Охранники замерли, вглядываясь, не пришибли ли, когда он пошевелился, приподнимаясь на руках, они ему в спину пообещали:

— И не попадайся больше, козёл вонючий. По полной отметелим.

ЛжеКонев с трудом поднялся, шатаясь, свернул с дороги, шагнул в кусты и упал там… Умолк, приходя в себя.

Сказать, что он обиделся или разозлился, было бы неправдой. В некоторых местах тело сильно болело, это да, но другим было хорошо, по лицу его не били, били по корпусу. Значит, профессионалы. Не собирались изувечить, пожалели. Но всё это ерунда, всё это мелочи. Он вдруг улыбнулся своим мыслям, вспомнив Дениску и… теперь только уяснил, что мальчик — Анюткин сын. Сын! Вот почему переживал Богданов за сестру, вот почему он так ревностно опекал её. Молодец! Правильно! Реального смеха у лжеКонева не получилось, потому что диафрагма болела, была отбита, болели и рёбра… «Аня, Анечка… Денис! Дениска!!» с трудом прошептал он. Ему вспомнилось, что в её глазах он, кажется, увидел ответ на свой вопрос. Там, тогда… Как надежду. И ответом ему была не жалость в её глазах, не сострадание в голосе, а боль. За него боль, за неё и за Дениску тоже… кажется.

И прямо там, в кустах, он набрал номер её сотового телефона…

— Анна, — позвал он, когда услышал её голос…

— Ты жив? — услышал он её взволнованный голос. Это придало ему не только сил, но и надежды.

— Да, жив, Анечка! Нам надо поговорить! — не заикаясь, на одном дыхании, взволнованно проговорил он.

— Я не могу сейчас говорить. Не сейчас. Я тебе позвоню, — испуганно прошептала она, и отключилась.

Если бы охранники были не за воротами, а где-то поблизости с заикой, они бы точно услышали это. Конечно бы удивились, покрутили у виска пальцем. Классно, значит, по башке настучали этому козлу-конюху, ага! Крыша у мужика поехала. С ума сошёл.

Он пел. Да, пел. Не громко, но внятно. «Наверное, на голову бичара тронулся», подумали б охранники. И побыстрее бы отошли к себе, за ворота. Подальше. На всякий случай.

А он пел… улыбаясь. Не громко пел, на сколько боль в груди позволяла. Когда слова песни кончились, он просто мычал, счастливый и радостный, выбираясь на тропу, которая вела к санаторию.

Анна позвонила на следующий день. Золотарёв даже подскочил, он так ждал этого звонка, ночь почти не спал, беспокоился, вернее пугался, вдруг она позвонит, а он не услышит. Схватил телефон, прижал к уху. Это была она, да она.