Быстроте изменений, происходивших с городом Варшавой, соответствовала и глубина изменений, происходивших с городским обществом. Население Варшавы быстро расслаивалось и делилось на новые группы по мере того, как в город притекали массы мигрантов из окрестностей и районов, расположенных дальше к востоку, и по мере того, как происходили социальные и культурные перемены и возникали новые политические движения. Говорить о каком-то едином «варшавском обществе» невозможно, если учитывать совершенно различные культурные типы и горизонты опыта, например, старых аристократических элит, «новых людей» из числа представителей свободных профессий и простолюдинов, бежавших в город из сельской местности, а также различные среды обитания, сосуществовавшие в этом «городе трех наций»: католическую, иудейскую и православную общины с их разными ценностями, параллельными сетями социальных связей и раздельными районами расселения. Неоднородность населения была огромной, и Варшава, казалось, распадалась на множество различных общностей, которые друг с другом общались мало, редко, а то и вовсе никогда.

Все эти группы и социальные среды практиковали различные формы взаимодействия с царской администрацией и ее представителями. Одни старались крепить режим сотрудничества, другие – избегать каких-либо соприкосновений и держаться подальше от русской власти, в своих изолированных католических или еврейских мирах, а некоторые с бомбой и пистолетом в руке нападали на имперских сановников. Эта часть книги посвящена первой группе, в ней речь пойдет о тех значительных акторах, которые сознательно стремились к довольно напряженному, но ненасильственному взаимодействию с царскими чиновниками. Здесь наша цель – выявить те круги в варшавском обществе, которые вступали в диалог с администрацией, и определить формы этого диалога, а также темы, вокруг которых он преимущественно разворачивался. Таким образом, в центре рассмотрения окажется гражданское общество – те из варшавских гонорациоров, кто – хотя это часто были люди с аристократическими корнями – составлял варшавскую городскую буржуазию. Они были готовы к сотрудничеству с местными представителями петербургской власти, и – по крайней мере, иногда и хотя бы отчасти – царские чиновники прислушивались к тому, что они им говорили. Усилия этих гонорациоров по установлению контактов еще раз подчеркивают неоднородный характер российской бюрократии в Царстве Польском. Кроме того, на примере этого диалога можно будет продемонстрировать, какой интенсивной и непрерывной была коммуникация между царскими чиновниками и польским обществом, хотя она не обязательно означала взаимное согласие, а протекала зачастую даже достаточно конфликтно.

После того как опыт неудавшихся восстаний, последовавших за ними жестоких российских репрессий и установленного в 1864 году всевластия царских чиновников подорвал волю к борьбе за освобождение от российского владычества, часть польского общества пришла к осознанию того, что сотрудничество с имперскими властями необходимо, причем с точки зрения как местных интересов, так и общепольских. Особенно в последние два десятилетия XIX века поляки начали искать в среде могущественной русской бюрократии тех, с кем могли бы вести диалог. Такие поиски осуществляли с одной стороны поборники движения, нацеленного на «примирение», «согласие» (ugoda) с российскими властями, и прежде всего лично с верховным властителем; с другой стороны – представители уже упомянутого варшавского позитивизма, наиболее интенсивно налаживавшие контакты с царскими чиновниками. Эти два течения будут ниже обрисованы более обстоятельно.

«Угодовцы» происходили из консервативно-аристократической среды землевладельцев и, не говоря этого вслух, продолжали традиции Александра Велёпольского, политическая концепция которого гласила, что изменение ситуации в Польше может происходить только в тесном сотрудничестве с Россией. Оформившиеся в 1882 году в самостоятельную политическую группировку, а в 1905‐м слившиеся с Партией реальной политики (Stronnictwo Polityki Realnej), угодовцы подчеркивали, что лояльность монарху является основой их деятельности485. Поскольку жесткий цензурный режим в Варшаве сильно ограничивал возможность публичных дебатов по поводу программы, подлинный пресс-центр этого движения сформировался в Петербурге. Там выходил польскоязычный журнал Kraj, который стал центральным печатным органом всех сторонников примирения и согласия в Российской империи и имел много читателей в Царстве Польском. В этом печатном органе работали такие влиятельные сторонники «угоды», как главный редактор Эразм Пильц и издатель журнала юрист Влодзимеж Спасович486. Хотя угодовцы так никогда и не стали сильной политической организацией, они все же сформулировали несколько фундаментальных программных положений, которые – как, например, антинемецкая направленность – оказали сильное влияние на польскую идейную жизнь. Царские власти, контакта с которыми искали угодовцы, были, впрочем, прекрасно осведомлены об относительно изолированном положении этой группировки в польском обществе. Тем не менее она была для имперской администрации важным партнером по коммуникации, так как в лице угодовцев русские чиновники имели дело с людьми, в принципе – хотя и отнюдь не безоговорочно – готовыми к диалогу487.

То же самое относится и к представителям общественного течения, вошедшего в историю под названием «варшавский позитивизм». Эта польская адаптация позитивизма стала базой для чрезвычайно влиятельного движения в польском обществе 1880–1890‐х годов, так что часто говорят даже об «эре позитивизма»488. Под влиянием Огюста Конта варшавские позитивисты разработали свой общественно-политический прагматизм, который сознательно порвал с пафосом романтического периода восстаний. В программе этих позитивистов были требования не независимости и не воссоединения Польши, а, в лучшем случае, расширенной автономии и частичного самоуправления. Пропагандируемая ими концепция «органичного труда» гласила, что «работа у основ» в областях экономики, образования и науки позволит обеспечить выживание нации без государства.

Своим открыто демонстрируемым антиаристократическим габитусом позитивисты значительно отличались от консервативных представителей дворянства (в том числе и высшего), представлявших концепцию «угоды». Несмотря на то что между двумя лагерями существовали некоторые точки соприкосновения в программах и реальной политике, их разделяли принципиальные разногласия: позитивисты однозначно выступали за «прогресс» в смысле технической, промышленной и социально-культурной модернизации страны, ее городов и населения; для них на первом плане стояло развитие образования, науки и экономики, которое они объявляли патриотическим долгом. Элиты открыли «народ» и пытались его просвещать посредством многочисленных образовательных инициатив. Цель состояла в том, чтобы из крестьян сделать поляков. Образование тоже было патриотическим актом, так как речь шла о заложении основ национального самосознания среди широких масс населения489. Прославление «органичного труда» у позитивистов связывалось с такими представлениями о модерности и нации, которые в значительной степени определялись научно-техническим дискурсом. Обновление, понимаемое подобным образом, обещало поставить польскую нацию на модерную – а значит, и без собственного государства жизнеспособную – основу.