— Но вы ничего не сказали брату?

— Нет, и сейчас не скажу. Он может выдать отца, защищая меня, а я сейчас этого не могу допустить — я еще не готова к этому.

— Это очень великодушно с вашей стороны.

Фанни печально улыбнулась.

— Такова реальность. Я люблю отца и не смогла бы жить, если бы знала, что погубила его нынешнюю семью и стала причиной их несчастий. Если бы я поступила так, едва ли нашлись бы люди, которые одобрили бы мой поступок. Кое-кто, возможно, счел бы это справедливым. Но я не ищу справедливости, она мне не нужна. Мне нужен Фитц, но это невозможно. Он не может любить меня, узнав, что обо мне говорят, а рассказать ему правду я не могу. — Ее глаза снова наполнились слезами, и она отвернулась, чтобы попробовать успокоиться.

На этот раз Шарлотта сочла необходимым дать ей возможность с достоинством помолчать, пока к ней не вернется самообладание. Затем взяла руку Фанни в свои.

— Я буду счастлива стать вашим другом, если вы позволите, — со всей искренностью сказала она. — Хотя это не так много, но это все, что я могу вам предложить. Когда вы поближе узнаете меня, возможно, моя помощь вам пригодится.

Фанни обеими руками сжала руку Шарлотты.

— О, пожалуйста… — прошептала она.

Мика Драммонд беспокойно мерил шагами свой кабинет на Боу-стрит от окна, выходившего на душную, раскаленную солнцем улицу, до дверей, слишком взволнованный, чтобы сидеть. Дело Осмара вывело его из себя. Его просто взбесило то, что этот жалкий тип посмел обратиться за помощью к прежним коллегам по кабинету министров, сделал из суда посмешище и бросил тень на репутацию полиции. Драммонд не сомневался, что здесь не обошлось без давления со стороны «Узкого круга». Сам по себе Осмар не имел ни веса, ни влияния. То обстоятельство, что братство имеет к этому отношение, усугубляло чувство собственной вины и растущий страх перед всесильностью этой организации и ее целями.

Драммонд, продолжая шагать по комнате, не успел дойти до окна, как в дверь громко постучали. Он быстро обернулся, словно пойманный на чем-то дурном.

— Входите.

Дверь отворилась, и вошел Урбан. Вид у него был довольный, но остатки былого раздражения еще остались в ироничной усмешке.

— Что случилось? — Драммонд был менее вежлив, чем обычно.

Урбан, однако, не обращал на это внимания, его распирало от собственных важных новостей.

— Мы выиграли, — сказал он просто.

Драммонд не понял, о чем идет речь.

— Что выиграли? — раздраженно спросил он.

— Процесс против Осмара.

— Мы не можем ничего выиграть, — удивился Драммонд. — Дело было прекращено.

— Но не судебное расследование, — поправил его несколько разочарованный Урбан. — Я имел в виду клевету в газетах относительно жестокого обращения Латимера с Бьюлой Джайлс.

— О! — наконец понял Драммонд. Ему следовало бы сразу догадаться, о чем шла речь. Это было важное для них всех дело, и Драммонду стало неловко за свое равнодушие к нему, хотелось как-то загладить свою вину перед Урбаном. Он попытался придать своему лицу заинтересованное выражение. — Слава Всевышнему! Я думал, слушания затянутся на месяцы.

— Как видите, этого не произошло, — смягчился Урбан. — Все было улажено в зале суда, убытки возмещены, все обвинения в жестком обращении со свидетельницей взяты назад.

— А что еще вы мне все же не сказали? Я вижу это по вашему лицу. На нем это написано, — пошутил Драммонд. — Ничтожная сумма возмещения убытков?

— Нет, они не поскупились, дали что положено. Уж больно грубой была клевета, переврали даже собственные слова, — сердито рассказывал Урбан. — Статья была состряпана в истерических тонах, безответственно, но в лучших традициях бульварной журналистики; это подхватили другие газетчики без проверки фактов.

Драммонд слушал, округлив от удивления глаза. Урбан в душе торжествовал.

— Эта свинья Осмар может сколько угодно все отрицать, утверждая, что невиновен и что у него безупречная репутация. — Урбан сунул руку в карман. — То, что он нарушитель, сейчас уже не главное. Теперь для всех он старый осел, вздумавший предаваться блуду у всех на виду на скамье в общественном парке. — Лицо Урбана потемнело от гнева, и гнев его был вполне справедлив. — Но кроме этого, для нас он человек, пускающий в ход личные связи и использующий привилегии своего прежнего положения в кабинете, чтобы уйти от ответственности за действия, за которые должен отвечать каждый гражданин. Он использует связи, чтобы попирать закон, когда ему этого захочется, а это уже самое серьезное преступление против общества, какое только можно себе представить. В каком-то отношении это похуже убийства.

Произнеся это гневное обвинение, Урбан повернулся и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Драммонд был настолько потрясен, что долго еще стоял, не двигаясь, в залитом солнцем кабинете, чувствуя неприятный холодок внутри. В голове в бешеном беге одна мысль сменяла другую.

В пять вечера он уже знал, что ему делать, а в половине десятого кэб вез его в Белгравию, где он вышел на Белгрейв-сквер у дома номер 21. Лакей беспрекословно впустил его в дом, лишь предупредив, что лорд Байэм отсутствует, но скоро будет.

— Я подожду, — не задумываясь, ответил Драммонд.

— Мне известить леди Байэм о вашем приходе, сэр? — осведомился лакей, проводя его не в гостиную, а прямо в библиотеку.

— Благодарю вас, но у меня дело к лорду Байэму, — подчеркнул Драммонд, входя в освещенную предзакатным солнцем комнату.

— Слушаюсь, сэр, — с невозмутимым видом ответил лакей. — Вам что-нибудь подать? Виски, коньяк, содовую, сэр?

— Нет, благодарю, — быстро отказался Драммонд, почувствовав неловкость. Не может же он злоупотреблять гостеприимством человека, у которого собирался получить дальнейшие показания о постигшей его неприятности, сопряженной с неизбежными волнениями и страхами.

— Хорошо, сэр. — Лакей удалился.

Драммонд был слишком взволнован, чтобы сидеть. Снова и снова он повторял в уме то, что намеревался сказать Байэму, и всякий раз чувствовал: все это не то, что нужно. То ему казалось, что он собирается быть слишком почтительным, а значит, не откровенным, то вдруг пугался, что его слова будут слишком резки, будто он сам чего-то боится и не уверен в себе.

Драммонд все еще ничего не решил, и сомнения продолжали одолевать его, когда минут через пять открылась дверь и почти бесшумно вошла Элинор. На ней было платье мягких серо-голубых тонов, очень идущих к ее глазам, с глубоким вырезом, драпированным кружевом более светлого тона; на шее была длинная двойная нить жемчуга. Первое, что подумал Драммонд, было: как она красива! Элинор остановилась в дверях, лицо ее чуть порозовело, рука продолжала лежать на дверной ручке. В этот миг она показалась Драммонду необычайно женственной и элегантной. Ему казалось, что он чувствует исходившее от нее живое тепло. В ней было все, что так привлекает мужчин, — нежность и сила и вместе с тем беззащитность и слабость.