создано акционерное общество «Восточно-сибирские заводы», заарендованы казённые земли, Министерство путей сообщения заявило о покупке всей продукции, которая будет произведена: выпущенные обществом ценные бумаги взлетели в цене. Мамонтов буквально не вылезал из Петербурга, презентуя преимущества проекта. В унисон с ним Москва трубила: наше купечество явит чудеса, если только ему не мешать[1655].

В этой эйфории мало кто обратил внимание, что автор проекта не удосужился ни разу нанести визит на строящееся производство, мало интересовался технической частью. На строительство он отрядил своего сына, бывшего офицера, увлечённого музыкой и способного отличить разве что вагон от паровоза. Результат такого отношения к делу не заставил себя ждать: изготовленные рельсы не соответствовали стандартам российской сети и не могли быть использованы. Разразился большой скандал: с одной стороны, казна не получила продукции, а с другой — акции и облигации общества в мгновенье ока превратились в бумагу, от чего пострадали многие. Этот провал сыграл роковую роль для мамонтов-ской империи, которая посыпалась как карточный домик. Быстро выяснилось, и что другие активы, принадлежащие предпринимателю (Невский механический завод, Московско-Ярославско-Архангельская дорога) находились в плачевном состоянии. Мамонтов напоминал землевладельца, чьё «имение заложено по второй закладной»[1656]. Не могло не возникнуть вопросов к Министерству финансов по поводу того, как подобное могло произойти при строгом ведомственном контроле. У сотрудников Мамонтова были обнаружены записи о передаче крупных денежных сумм некой женщине, которая по проверке оказалась родственницей начальника департамента железнодорожных дел Минфина В.В. Максимова[1657]. Лишь усилиями Витте начавшееся расследование было замято. А самого Мамонтова задержали в его московском особняке буквально, когда тот готовился отбыть (т. е. бежать) за границу, оставив письмо на имя Московского генерал-губернатора вел. кн. Сергея Александровича с обвинениями в адрес правительства, дескать, не ценят русских людей, мешают работать[1658]. Купеческая элита Первопрестольной хлопотала, чтобы Мамонтова выпустили под залог в один миллион рублей, но власти в ответ увеличили сумму до пяти. Добавим, что ключевую роль в освобождении из тюрьмы «выдающегося» предпринимателя сыграла супруга царского дяди вел. кн. Владимира Александровича Мария Павловна, по каким-то причинам озаботившаяся судьбой московского купца. В Петербурге иронизировали, что вопрос об ответственности Мамонтова решался на балу во время танца вел. кн. Марии Павловны с Николаем II, после которого император и сделал соответствующее распоряжение министру юстиции[1659]. В Первопрестольной, считавшей Мамонтова невинно пострадавшим, его освобождение «было встречено бурными аплодисментами»[1660].

Негативное отношение к купеческим кругам запечатлела и русская классическая литература. Показательно в этом отношении творчество М.Е. Салтыкова-Щедрина. Как он писал, купеческая атмосфера вызывала стойкое отвращение у любого нормального человека: «русское общество выделило из себя нечто на манер буржуазии… В короткий срок эта предпринимательская тля успела опутать все наши Палестины: в каждом углу она сосёт, точит, разоряет и вдобавок нахальничает. В больших центрах она теряется в массе прочих праздношатающихся и потому не слишком бьёт в глаза, но в малых городах она положительно подла и невыносима. Это — ублюдки крепостного права, выбившиеся, чтобы восстановить оное в свою пользу, в форме менее разбойничьей, но несомненно более воровской»[1661]. Салтыков-Щедрин даёт целую галерею подобных устроителей жизни с характерными фамилиями: Разу-ваев, Дерунов, Бородавкин и др. Они могут только «собачиться» — этот специальный термин появился в русском языке для описания коммерческого языка, на котором ведут между собой деловые беседы купцы[1662]. Причём все они семьянины, жертвователи и меценаты, как, например, «благолепный Осип Дерунов»[1663]. Правда, за этим благолепием скрывается вампир, у которого прошлое «выжимание гроша втихомолку сменилось наглым вожделением грабежа… Он бросил мысль о гривенниках, пятаках и задумал грабить нагло и в более приличной форме»[1664]. Действительность он воспринимает просто: «не нами заведено, не нами и кончится»; бедным подати надо платить, а не о приобретении думать. «Если человек бедный, так чем меньше у него, тем даже лучше. Лишней обузы нет»[1665]. Писатель восклицал: «Какой необыкновенный мир — этот мир Деруновых! Как все в нем перепутано, скомкано, захламощено всякого рода противоречивыми примесями!»[1666]

Проявилась, например, в купцах страсть к миру искусства, к коллекционированию, о чём сегодня хорошо известно. Однако, по словам современников, часто в основе этих культурных устремлений лежало тщеславие: всё для видимости, весь блеск лишь там, где надо поразить; и чем больше присматриваешься к купеческим богатеям, тем яснее, как мало среди них искренних любителей искусства[1667]. Тяга к высокому удивительным образом сочеталась у купеческих воротил с откровенным пренебрежением к простым людям. В воспоминаниях В.Г. Перова содержится весьма показательный эпизод. Знаменитый художник завершал картину «Странник», изображавшую представителя народных глубин. Перов писал её с одного 75-летнего старца, приведённого знакомыми. Выяснив по ходу работы, что тому негде жить, Перов решил обратиться к московскому купцу, известному коллекционеру С.П. Щукину, с просьбой поместить своего протеже в приют для престарелых. Делец принял их в громадной гостиной, буквально напичканной антиквариатом и обвешанной полотнами, не переставая божиться в любви к народу. Однако в ходе беседы со старика буквально не сводили глаз лакеи, боясь, что тот украдёт какую-нибудь художественную ценность. А сам Щукин старался держаться на расстоянии, дабы приведённый Перовым простолюдин ненароком не коснулся купеческого воротилы. Пожилой человек уловил это пренебрежение и, несмотря на нужду, отказался от помощи. Своё впечатление от визита он выразил следующими словами: «…как издеваются над немощными, которым приходиться оказывать какую-либо помощь… и прежде чем дадут её, унизят, оскорбят, истерзают, а затем бросят кусок хлеба… да так, что прокричат на весь город: мы, дескать, отцы, благодетели!»[1668]

М. Горький посвятил «лучшим сынам родины» повесть «Фома Гордеев» (1899). Действие разворачивается в среде поволжского купечества. С новыми идеями о судьбоносном значении купеческого сословия в жизни России выступает Яков Маякин. Он произносит речи во славу русского купечества — «первых людей жизни, самых трудящихся и любящих труды свои… которые всё сделали и всё могут сделать»[1669], но встречает страстную отповедь со стороны родственника, Фомы Гордеева. Этот молодой купец с удивлением для себя обнаруживает, что не знаком ни с одним купцом, про которого не было бы известно чего-нибудь преступного: «Вы не жизнь строили — вы помойную яму сделали! Грязищу и духоту развели вы делами своими. Есть у вас совесть? Помните ли вы Бога? Пятак — ваш бог! А совесть вы прогнали… Кровопийцы! Чужой силой живёте! Сколько народу кровью плакало от великих дел ваших?»[1670] Столь эмоциональные горьковские обличения