подошвами, вбегает очередная царевна со стопкой пластика.

– В завтрашней группе смотрите какие лапочки! Я на двоих пометку поставила, остальных разбирайте!

За столом оживление, стопка разлетается по рукам, женщины разбиваются на маленькие группки, листки передают из рук в руки. Девушка, которая принесла их, в упор смотрит на меня, подносит руку к виску, ахает.

– Шуши? Так она жива? Вот коза! – И расплывается в улыбке.

Остальные отрываются от приятного изучения чего-то мне неизвестного, поглядывают поочередно на нее и на меня.

– Была жива сорок лет назад, – поясняю я девушке на всякий случай, – я давно в пути.

– Сколько тебе лет? – очень серьезно спрашивает вчерашняя негритянка. В изучении карточек она участия не принимает, сидит строго напротив меня и занимается своим делом в каком-то планшете.

Я открываю было рот, но она поднимает палец и строго уточняет:

– Сколько тебе на самом деле лет?

Если бы Валуева не озвучила мне все цифры, я бы сейчас могла и растеряться. Тридцать семь лет я валялась в запасниках «Гвоздя», пока не понадобилась ернинской программе. До этого – четыре года в морозилке орбитальной станции Убежища, где, собственно, и рассчитывала проснуться. Итого мне сейчас…

– Шестьдесят три года.

– Ноги ты потеряла после первого климакса?

– Чего?

– Когда у тебя был первый климакс? – терпеливо уточняет она.

– Какой, блин, климакс, мне теплых-то двадцать два, по мне не видно, что ли? – сердито отвечаю я.

Они переглядываются снова.

– Ты лежала в морозилке?

– И лежала бы дальше, если бы меня по генной карте не подняла ернинская программа.

Темнокожая девушка роняет планшет.

– Ернин умер!

– Давно умер, – соглашаюсь я, – но оставил капитану Картрайт какую-то программу. Программа порылась в морозилке и подняла меня.

– Я доложу капитану, – тихо говорит рыжая.

– Да, – кивает темнокожая.

Остальные, надо сказать, тоже как-то поскучнели, карточки отложили и все таращатся на меня.

Я отставляю в сторонку пустую грушу из-под протеинового пюре, складываю руки перед собой и смотрю на девушку напротив.

– А можно мне ну хоть что-нибудь объяснить?

Они опять переглядываются.

– Она дочь Шуши, – говорит рыжая, – и, кстати, лично она ни в чем не виновата.

– В чем именно я не виновата?

– Сейчас узнаешь, – с кривой усмешкой говорит темнокожая, барабанит тонкими пальцами по столу, окидывает взглядом тех, кто стоит рядом. – Оглянись вокруг. Все мы, а также твоя мама, ты и, боюсь, твои сестры – все мы носим один примечательный генокомплекс.

– Но мои гены лежат открыто в базе, – удивляюсь я. – Никаких особенных генокомплексов у меня нет.

Она гадко улыбается.

– Он распределенный. Чтобы его найти, надо знать, что ищешь. Полторы тысячи маленьких, очень маленьких вкраплений в латентных зонах. То есть в обычно латентных.

– Понятно, – говорю я.

– Этот генокомплекс ничего, от слова абсолютно, не дает человеку до момента свертывания полового гормонального фона…

– Кроме форсирования защиты яйцеклетки, – мрачно добавляет скуластая с той стороны стола. Остальные понимающе кивают.

– Да, кроме этого. Ты бесплодна, ты знаешь это?

– Да, Эвелин предупреждала, что я не смогу забеременеть естественным путем, – киваю я.

– Эвелин?

– Она врач, как и Шуши. Но Эвелин больше с нами, детьми, занималась, а Шуши – хирург, мы ее почти и не видели.

Женщины опять переглядываются.

– Шуши всегда хотела быть нормальным врачом, просто лечить, – говорит у меня за спиной рыжая, – чего удивляться?

– Тогда зачем? – Негритянка кивает на меня, голос ее срывается.

Ответа нет.

Скуластая подсаживается поближе, пристально смотрит на меня.

– В момент окончательного прекращения половой функции наш замечательный генокомплекс обнуляет значение апоптоза по всему организму и запускает регенерацию к той точке, когда половой статус только что сформировался. Регенерацию всего, что только можно регенерировать. Мозг. Кости. Сердце. – Она ухмыляется и проводит пальцем по скуле. – Зубы. Волосы. Кожа… – она кивает на мои колени, – ноги.

Я обалдело хлопаю глазами.

– Регенерация?

– А теперь трудная часть. Скажи, дитя, как называются люди, у которых в жизни есть момент запланированного прекращения половой функции?

Я озираюсь. Они все молчат и смотрят на меня. Ни одного мужчины. Ни одной старухи.

– Климакс? – говорю я. – То есть женщины?

Они молчат.

– А что мужчины? – спрашиваю я.

Скуластая усмехается.

– Можно кастрировать. Тогда, может быть, сработает.

– Но…

– Ну, – обводит она рукой стол, – много ты видишь мужчин, которые согласились попробовать?

– А что стало с теми, кто не согласился? – осторожно спрашиваю я.

– Их съело время, дитя, – говорит хриплый мужской голос из темноты. Женщины синхронно встают и отдают честь. Сидеть остаюсь я одна.

Капитан Текк въезжает в зал на шикарном кресле – пожалуй, не хуже, чем у капитана Картрайт. «А ведь они ровесники», – соображаю я. Но Текк выглядит похуже, чем капитан Хелен, у нее открыты лицо и руки – все вполне человеческое, хотя, конечно, очень хрупкое, – а то, чего не нужно видеть, упрятано под покрывала и складки верхней одежды. Лицо Текка с левой стороны полностью киборгизировано, нет ничего даже похожего на глаз. Свободна только нижняя челюсть. Борода, впрочем, аккуратно подстрижена – за Текком явно ухаживают не только медицинские боты. Из правого – зрячего – глаза сочится слеза. Из пальцев обеих рук выглядывают и прячутся в запутанную структуру кресла управляющие волокна, а путаница дышащих, пульсирующих, наполненных чем-то жидким шлангов жизнеобеспечения бесстыдно выставлена напоказ. Над плечами Текка висят и медленно поворачиваются туда-сюда два черных матовых дрона – видимо, его зрение, а может, и слух тоже. В общем, чувствуется, что от половой функции капитан решил не отказываться.

– Сержант Србуи Кульд, – говорит капитан Текк, – Елена сегодня прислала мне ваше личное дело, и я ознакомился с ним. Вы чертовски упрямая девочка, сержант.

Встать и отдать честь я не могу, приходится просто наклонить голову.

– Я понятия не имел, что Федор в курсе наших биологических махинаций. Более того, я надеялся, что ни они сами, ни информация о них никогда не покинут стен нашей тюрьмы. Однако вы, сержант, и есть самый страшный знак нашей неудачи.

– В чем же неудача? – сердито спрашиваю я.

– В том, что ваша мать выжила, уж не знаю, как это ей удалось. Поверьте, моего попущения в этом не было. И теперь там, на новой Земле, людям придется… Придется что-то с этим делать. Что-то делать с тем, что человечество расколется на две ветви… И, я думаю, постепенно вымрет. Но может быть, люди вовремя сообразят и перережут всю вашу семью, а тела сожгут. Я искренне на это надеюсь.

– Хотя бы где вы это взяли? – сердито спрашиваю я. – Вряд ли собрали из ничего?

– Сначала я думал, что это военный трофей, – говорит капитан Текк, – но уже много лет боюсь, что это бомба замедленного действия, которую я, дурак, подобрал и принес людям.

– А почему, – неожиданно для себя спрашиваю я, – почему вы не поделились этой… возможностью с капитаном Картрайт?

Текк дергает головой.

– Потому что ее фамилия Картрайт!

Я хлопаю глазами в недоумении и боковым зрением вижу, как сразу две женщины за столом прикрывают лица рукой одинаковым жестом досады.

– На самом деле Елена не взяла бы от меня даже стакана