Что бы ни прошло по этой долине – вверх или вниз, – оно превратило всю ровную поверхность в непроходимую кашу. Я озираюсь. Придется как-то брести по бровке склона. Ну… вообще-то, если смотреть строго поперек долины, туда, где стоят столбы, там, кажется, шевелится какая-то жизнь, если дождь не обманывает мое зрение. В ложбинах между пологими земляными волнами, которыми идет вся – условная – равнина, мелькают людские фигурки.

Ну, напрямую туда мне все равно не попасть. Стараясь не смотреть на мертвую лошадь, я пробираюсь, очень осторожно, по склону вправо. Наверное, поближе к бухте будет какой-нибудь проход к постройкам, не до самого же обрыва в воду тут все размолочено. Камни скользкие, уж на что на мне морские сапоги, которые не скользят даже на льду, но тут приходится держать ухо востро.

Часа через три прыжков по камням след проползшей исполинской сороконожки немного отодвигается от склона и освобождает пологий холм. Идти по сухой скукоженной траве куда легче. Я шевелю куртинки носком сапога и размышляю. Сейчас трава сухая. И она сухая давно, не желтая, а перезимовавшая, бурая. Но это именно трава, нормальная жесткая трава с куртинками колючих чернобыльников. То есть в целом лето тут бывает, и, наверное, даже жаркое. Просто не сейчас. Сейчас или зима, или самое начало весны. Кто-то другой сейчас вернулся бы домой, подождал бы месяца три… Я спускаюсь все ближе и ближе к круглым домикам-палаткам на склоне, к некрасивым, очень военного вида домикам, толпящимся у бухты, к исчезающему за склоном причалу. С обратной стороны узкой бухты горы тоже придвигаются ближе, но там уже ничего не разобрать.

Мимо меня идут люди. Исключительно мужчины. Похоже, тут и правда война. Я иду мимо всех с независимым видом, мало ли по каким делам я тут хожу.

– Эй! – кричит мне кто-то издалека и тыкает рукой. – Финдлейсон, дурак, ты чего разгуливаешь, тебе Битти голову оторвет!

– Какой это тебе Финдлейсон, Малвени, ты чего, – толкает его другой. Кричавший щурится и отворачивается.

Что правда, то правда, я не Финдлейсон, но хорошо, что меня можно принять за местного.

Постройки чаще, народу больше, издалека видно, как повозки тащат лошади и приземистые, костлявые быки. У многих людей ружья. Ну ладно, уровень технологий понятен, за исключением того, какая жуткая дрянь размолотила всю долину, не танки же здесь катались туда-сюда, раз упряжные повозки, то танков быть не должно, или нет? Кроме людей в очевидно военной форме, мелькают бородачи в тяжелых халатах. Поселение не маленькое, тут, пожалуй, многие тысячи народу. Кораблей у причалов тоже тьма-тьмущая, в бухте им, похоже, тесновато.

Тут уже попадаются более-менее проходимые, выложенные плоским камнем дорожки, по которым тянутся туда-сюда люди большими группами и груженые упряжки. Я обхожу сторонкой по широкой дуге длинное деревянное здание, возле которого скучает часовой, и почти наскакиваю на трех бородачей, бранящихся у стоящей телеги. Мне хватает одного взгляда под телегу, чтобы понять, что дело плохо. Два быка стоят неподвижно, только смаргивают текущую по векам воду и шумно фыркают. Над мордами выдох превращается в легкий пар.

Бородачи проклинают господина Кемпбелла, господина Битти, друг друга, сломанную ось повозки, тяжелый груз, погоду, понаехавших на их головы бритых безбожников и вдруг испуганно замолкают. К повозке подъезжает всадник.

– Что случилось? – спрашивает он. – Что вообще вы делаете в этой стороне с моими комплектующими?

– Чего он хочет? – спрашивает тот бородач, что помоложе, у того, который постарше.

– Да я откуда знаю, чего он хочет. Азиза-то нет, помилуй Аллах, что нам теперь делать? Наши жизни висят на волоске!

– Что вы вообще здесь делаете, придурки? – гораздо громче рявкает всадник.

Тут до меня доходит, что они, похоже, говорят на разных языках.

– Он спрашивает, почему вы повезли груз в эту сторону, – говорю я бородачам.

– Нам Кемпбелл сказал везти по левой стороне от дороги, – отвечает один из них.

Я перевожу.

– По левой стороне от путей, идиоты! – снова рявкает всадник. – Тут не будет проезда уже через полмили, куда вы собрались, на обрыв, что ли, с волами своими? Что с телегой?

– У телеги сломана ось, – говорю я, не ожидая ответа, – они сами не знают, что делать, она, похоже, была перегружена.

Всадник спешивается, кидает мне поводья, сдирает брезент, которым закрыта сверху телега, смотрит внутрь и стонет.

– Святый боже, какое счастье, что они поломались еще здесь, а не заехав с моим добром черт-те куда. Скажи им, чтобы все разгрузили и одного оставили сторожить, а остальные пусть тащат свою телегу чинить, я пришлю сюда целую, заберем и отвезем.

Я перевожу.

Бородачи взволнованно спорят, кому оставаться под дождем на груде железяк, а кому вести волов (почему волов? Это же быки? Кто такие волы? Сбоит у меня, что ли?) обратно в Балаклаву.

– Ты чей, парнишка? – спрашивает хозяин груза, взбираясь обратно на лошадь. – Впрочем, без разницы, залезай сзади, ты мне сейчас еще пригодишься: у меня на складе толпа этих тряпкоголовых, и ни один не говорит по-английски. Потом скажу твоему начальству, что тебя реквизировал. Сам виноват, что шарахаешься без дела. Ну? Чего встал как столб? Руку давай!

Он втаскивает меня на лошадиную задницу.

– Ты никогда верхом не ездил, что ли?

– Никогда.

– Понятно. За меня держись двумя руками, а то свалишься. Нет, нет, не за куртку, за пояс возьмись, крепче!

Лошадь поддает мне во-от такого леща своей огромной задницей, я сжимаю зубы и трясусь, судорожно держась за пояс всадника. Вскоре ход лошади меняется и становится плавным, как на качелях, зато земля, которую я вижу из-за его плеча, несется мимо со скоростью, наводящей тошноту. Упаду – убьюсь на хрен. Я зажмуриваюсь и представляю, будто сижу в вороньем гнезде, в руках у меня не пояс, а нормальный, хорошо закрепленный конец, и падать мне совершенно ни к чему, и даже мысли такой и близко нет. Все хорошо, все хорошо.

Оставшийся день – поверьте, он был очень длинным – я провожу в разъездах. Если не считать того, что у меня болит примерно все, можно считать, что мне повезло. Самой бы на своих двоих мне бы в жизни столько не обегать. Он таскает меня к кораблям, где орет на бородатых грузчиков (некоторым приходится переводить, некоторые его понимают), на какие-то склады, где перегружают из больших связок в связки поменьше здоровенные блестящие железки, а маленькие связки везут на телегах к насыпи и там перегружают в здоровенную колесную дуру, стоящую на двух блестящих линиях из этих же самых железок. Колесную дуру утягивает хмурая лошадь, которую ведет под уздцы хмурый бородач, а меня опять куда-то тащат за рукав. В длинный деревянный дом с большими дверями, раскрытыми