Эта четырехмесячная поездка Вильмовски зимой 1909/10 года была знаменательной для репутации Круппа за рубежом. В последующие годы членам семьи Крупп, совершающим вояж за океан, приходилось старательно избегать встреч с манифестантами, несущими плакаты с надписями: «МЯСНИКИ! КРОВОЖАДНЫЕ ГУННЫ! КРУППОВСКИЕ УБИЙЦЫ ЕВРЕЙСКИХ ДЕТЕЙ!» Но в то время атмосфера была еще спокойной. Если они ехали поездом, их всегда сопровождал глава железнодорожного ведомства, частенько напоминавший, что колеса поезда, на котором они едут, произведены в Эссене.

Все газетные заголовки отзывались о гостях благожелательно:

Поездка в город Гэри была единственным визитом, связанным с промышленностью, и они ее совершили, чтобы уважить имперского комиссара Германии по сельскому хозяйству, который их сопровождал. При этом он призывал их не вести себя вызывающе по отношению к настырным американским «баронам фабричных труб». Больше всего Барбаре хотелось посмотреть чикагский Хал-Хаус. Принимавшие их Джейн Адамс, а в Пенсильвании Брайан Моор, с его блестящими способностями и умом, произвели глубокое впечатление на Барбару и Тило. Если не считать вопроса о праве голоса для женщин, когда баронесса смущенно покраснела и тихо заметила, что, по ее мнению, даже спрашивать об этом уже чересчур, все остальное в Америке восхищало их. Дотошные репортеры, в свою очередь тоже восхищаясь, отметили, что фотография Берты и маленького Альфрида всегда стоит на письменном столе баронессы: Барбару они увидели «высокой стройной женщиной, типичной немкой, миловидной, с характерным тевтонским овальной формы лицом, нежно-розовой кожей и с пышными волосами, уложенными так незатейливо, будто для того, чтобы подчеркнуть ее молодость. Барон же был роста выше среднего, с военной выправкой, с выражением достоинства на лице и носил небольшие светлые усики. Баронесса рассказывала, что видела в Америке. Эти ее впечатления об увиденном дают ключ к представлению о том, как воспринимали такую счастливую судьбу этого континента привилегированные классы Европы. «Америка, – говорила баронесса чикагской журналистке, – уже сейчас являет собой образец того, каким должен стать мир в будущем, когда отпадут проблемы времени и расстояния – благодаря таким гениям, как Цеппелин, братья Райт и Маркони; мир превратится в одно единое целое, и говорить в нем будут на одном языке, стремиться к одному идеалу – благу всего человечества».

Перед отъездом из Нью-Йорка Вильмовски обедали в Вашингтоне с послом его величества, сорокасемилетним графом Йоханном Гейнрихом фон Бернштоффом. Они посплетничали об общих знакомых – а Вильмовски и Бернштофф дружили так долго, что на их глазах сменилось два поколения, – и граф поразвлек их рассказами о годах своей дипломатической службы в Лондоне и Каире. Затем, деликатно кашлянув, он задал вопрос о новой подлодке Круппа. Насколько ему было известно, на судоверфи «Германия» устанавливали киль на «U-18», а гигантские торпеды доведены до совершенства и развивают скорость в 40 узлов при радиусе действия в 6 тысяч ярдов; а также, что Имперское военно-морское ведомство всерьез рассматривало возможность войны, в которой целями станут торговые суда. Известно ли им что-нибудь об этом? Они молча отрицательно покачали головой. Они и в самом деле не знали. Но это выглядело нелепо. Не вызывает сомнений – и в этом его убедили годы, проведенные в Лондоне, – сказал посол своим гостям, что Англия не допустит такого вероломства. Тило пожал плечами. Столько всего говорят. Может быть, ничего такого и нет. В любом случае это не его дело.

Густав изучил все документы и всю переписку Альфреда даже более тщательно, чем сам Фриц – лишь его сыновья проявили столько же прилежания, – и пришел к выводу, что одним из секретов старого Круппа было его умение разыгрывать драмы. Если самому Густаву недоставало актерского мастерства, то он, по крайней мере, мог организовать постановку спектакля. Приближалось столетие со дня рождения Большого Круппа, и новый Крупп собирался сделать из этого нечто грандиозное. Предстоящие торжества рекламировались как празднование столетнего юбилея фирмы, хотя это было не так: незадачливый прадед Берты основал фирму «Фридрих Крупп» в 1811 году. Однако Густав предпочел 1912-й, а не 1911 год в качестве юбилейной даты – отчасти из-за своего преклонения перед Альфредом, но еще и потому, что отсрочка на год позволяла ему упрочить свои позиции.

На бумаге его положение было непоколебимым. С акциями Берты в кармане Густав представлял собой как бы двуногое собрание акционеров. Благодаря кайзеру он даже носил семейную фамилию Крупп. Но каким-то образом наружу выплыло его детское ласкательное имя, и за спиной его стали называть Таффи, а его вычурная манерность резко контрастировала с житейски приземленным поведением его коллег – «баронов фабричных труб» Тиссена, Стиннеса, Клекнера, Ройша, Киркдорфа. Его величайшая беда – что он никогда не был самому себе хозяином. В одном популярном рурском анекдоте он изображается как одно из порождений Берты. Нечего и надеяться, что, будучи созданием своей жены, он преодолеет это препятствие. Приходилось совершать обходной маневр.

Но в числе достоинств Густава было необычайное трудолюбие. Никто из наблюдавших за тем, как он работает, не мог бы назвать его должность в фирме просто синекурой. По собственной инициативе он стал главным соглядатаем компании, всюду шныряя и вынюхивая, каждый ли сполна отрабатывает получаемые от Круппа деньги. Одна из его действующих на нервы привычек, которая заставляла телефонисток быстрее переключать линии, – это хронометрирование своих собственных междугородних телефонных разговоров. Он фиксировал момент, когда вешал трубку, чтобы проверить, совпадает ли цифра, отмеченная в журнале оператора компании, с его собственной. В конце каждого дня Густав требовал полного отчета от своего шофера, камердинера и секретаря фрейлейн Крене. Он настаивал, чтобы каждый из них доложил, как провел день. Густав также хотел точно знать, сколько денег они истратили – его или своих, это не имело значения, – и что купили. Этим и ограничивался его разговор с ближайшими сотрудниками; Густав никогда не сказал им ни одного приветливого слова, никогда не поговорил о погоде, даже никогда не пожелал им «веселого Рождества». (Секретарь находит такие правила поведения чрезвычайно жесткими. Теперь эта пожилая женщина на пенсии, она считает невозможным обсуждать их. Само воспоминание об этом, объясняет она, «слишком ее нервирует».)

В отличие от Альфреда Круппа Густав Крупп не мог воздействовать непосредственно своим личным авторитетом на рабочих и служащих фирмы. Теперь их стало намного больше, чем когда-то. Для большинства из них Густав оставался далеким, и он пользовался «кнутом и пряником», позаимствованными из «Общих положений». Льготы крупповцев росли, но одновременно повысились и требования к тем, кто пользовался этими льготами. 30 тысяч крупповцев, живших целыми колониями, располагали теперь самыми благоустроенными жилищами среди рабочих Рура. В обмен за построенные для них дома они шли на отказ от участия в профессиональных союзах и Социал-демократической партии Германии, а также подчинялись наблюдению инспекторов фирмы, которые имели право входить в их дома в любое время дня и ночи, чтобы убедиться в том, что установленные Круппом правила поведения и образа жизни строго соблюдаются. Один американский репортер посетил город и передал по телеграфу своему редактору материал о «мужественных сынах Вулкана». Он сравнивал «роскошь» крупповских коттеджей с «грязными жилищами в чикагских скотопрогонных дворах Пакингтауна». Но есть, отмечал он в заключение, одна ложка дегтя в бочке меда. Те, кто работает на Круппа, должны жертвовать своей политической свободой. «Для любых практических нужд люди Эссена – душа и тело собственности Круппов».