Я оторвал кисть от бумаги, изобразил живые, но печальные глаза, немного помедлил над ноздрями, а попону нарисовал быстро; любовно расчесал гриву, прицепил стремена, поместил на лбу звездочку; под конец снабдил своего коня нужных размеров членом. Готово!

Рисуя прекрасного коня, я словно бы сам им становлюсь.

Если не ошибаюсь, было как раз время вечернего намаза. В дверь постучали, говорят: султан объявил состязание. Слушаюсь и повинуюсь! Кому же и нарисовать самого прекрасного коня, как не мне?

И все же я на миг опешил, узнав, что рисунок следует сделать черными чернилами и не раскрашивать. Почему? Не потому ли, что никто лучше меня не умеет работать с цветом? И кто будет определять, чей рисунок лучший? Я немного порасспрашивал красивого широкоплечего парня, который принес повеление из дворца, и догадался, что за этим делом стоит главный художник, мастер Осман. А мастер Осман знает, чего я стою, и любит меня больше, чем любого другого художника, в этом не может быть никаких сомнений.

Я глядел на чистый лист бумаги и пытался представить, каким должен быть конь, которого признают красивым и мастер Осман, и султан. Мой конь будет подвижным, думал я, но крупным (таких лет десять назад рисовал мастер Осман), при этом обе его передние ноги не должны касаться земли (такие рисунки нравятся султану). Любопытно, сколько золотых получит победитель? А каким подобный рисунок получился бы у Мира Мусаввира или Бехзада?

Внезапно в моей голове возник некий образ, и не успел я поразмыслить над ним, как своевольная рука схватила перо и начала – с поднятой над землей передней левой ноги – рисовать такого прекрасного коня, какого никто не в силах себе даже представить. Тут же соединив ногу с туловищем, я смело, быстро и весело начертил две дуги – если бы вы их увидели, то подумали бы: а точно ли этот мастер – художник? Может быть, он каллиграф? Я с восторгом следил за своей рукой, которая двигалась сама по себе, словно принадлежала не мне, а кому-то другому. Дивные те дуги превратились в выпуклый живот, крепкую грудь и лебединую шею чудо-коня. Уже сейчас можно сказать, что рисунок получился! Какой же я все-таки искусный мастер! А рука продолжала трудиться, рисуя счастливого, могучего коня: его открытый рот, нос, выпуклый лоб, уши. Потом я провел еще одну дугу – смотри, мама, смотри, как красиво! – и стало мне так радостно, что я чуть не заулыбался. Эта дуга спустилась от головы моего вставшего на дыбы коня до седла. Рука рисовала седло, а я меж тем с гордостью смотрел на вполне отчетливо проявившиеся очертания тела, которое чем-то походило на мое собственное – такое же пухлое и округлое. Всякий, взглянув на этого коня, придет в восхищение. В голове кружились сладкие мечты: вот я, победив в состязании, благодарю султана, вот возвращаюсь домой с мешочком золотых монет и начинаю их пересчитывать. Мне снова захотелось улыбнуться. Тем временем рука, за которой я продолжал следить краем глаза, покончила с седлом, обмакнула перо в чернильницу, и я, улыбаясь и будто шутя, нарисовал круп, а затем хвост. Теперь зад. Я сделал его приятно-округлым – так и хочется пощупать! – словно это были ягодицы юноши, которым я вот-вот овладею. Я все улыбался, а моя умная рука уже закончила рисовать задние ноги и остановилась. Получился у нас с ней самый прекрасный в мире конь, вставший на дыбы. Меня охватил восторг, я представлял себе, как мой конь всем понравится, как меня объявят самым лучшим мастером, а может быть, даже сразу назначат главным художником, – но вдруг понял, что скажут о моем рисунке глупцы: слишком быстро, мол, нарисовал он этого коня, шутя, играючи! Мне стало тревожно, что по одной лишь этой причине моей работе не отдадут должного. Поэтому я потщательнее прорисовал гриву, ноздри, зубы, волоски на хвосте, покрыл попону узорами – чтобы было видно, что я немало потрудился над рисунком. В таком ракурсе, сзади и сбоку, могла быть видна мошонка, но я не стал ее рисовать, чтобы не смущать женщин. Я с гордостью смотрел на своего коня: какой же он получился сильный, могучий, быстрый! Все его округлые линии словно бы колеблемы ветром и напоминают буквы в каллиграфической надписи, и в то же время он пребывает в покое. Художника, сделавшего такой дивный рисунок, будут превозносить, как Бехзада и Мира Мусаввира, и я сравняюсь с ними.

Рисуя прекрасного коня, я словно бы превращаюсь в другого художника, который его рисует.

Вскоре после вечернего намаза я собирался пойти в кофейню, но тут мне сказали, что кто-то постучал в дверь и спрашивает меня. Ладно. Оказалось, посыльный из дворца. Рассказал мне, в чем дело. Нарисовать самого прекрасного коня на свете? Пожалуйста. Скажите, сколько платите за лист, и я вам нарисую столько самых прекрасных на свете коней, сколько нужно.

Из осторожности, впрочем, вслух я этого не сказал. Впустил замершего на пороге парня в дом, а сам между тем подумал: как я нарисую самого прекрасного в мире коня, если его не существует? Я могу нарисовать боевого коня, крупного монгольского коня, породистого арабского жеребца, даже какую-нибудь несчастную ломовую лошадь из тех, что возит камни на стройках, но разве кто-нибудь назовет их прекраснейшими в мире? Я, конечно, понимал, что султан имел в виду самого замечательного из коней, тысячи раз нарисованных в соответствии со всеми правилами и старинными образцами в стране персов. Но зачем объявлять состязание с такими условиями?

Затем, разумеется, чтобы не я, а кто-то другой выиграл мешочек с золотом. Вот если бы нужно было нарисовать самого обычного коня, тут никто не смог бы со мной сравниться – это всем известно. Кто же ввел султана в заблуждение? Ведь наш повелитель, несмотря на болтовню завистников, знает, что я – самый искусный художник, и любит мои рисунки.

Внезапно моя рука, словно рассердившись и желая положить конец этим рассуждениям, пришла в движение и одним махом нарисовала замечательного коня, начав с кончика копыта. Такого можно увидеть и на улице, и на поле боя: усталый, но готовый потрудиться еще. Потом я так же сердито нарисовал коня сипахи – получилось еще лучше. Никто в нашей мастерской такого не нарисует! Я собирался набросать по памяти и третьего коня, но посыльный из дворца сказал, что довольно и одного.

Он схватил лист и уже направился было к двери, но я остановил его, ибо прекрасно понимал, что за этих коней мне не дадут мешочка с золотом: подлецы-завистники не позволят.

Если я буду рисовать по-своему, не видать мне золота! А ведь от этого пострадает моя слава. Поразмыслив, я попросил посыльного немного подождать, сходил в другую комнату, принес два поддельных, но ярко сияющих венецианских золотых и сунул ему в руку. Посыльный испугался, глаза расширились от страха, и я сказал ему: «Не бойся, ты же храбрец!»

Я достал одну из тетрадей с образцами, которую от всех прятал. Многие годы я тайно копировал сюда все самые красивые рисунки, которые попадались мне на глаза. За десять золотых карлик Джезми, хранитель дворцовой сокровищницы, разрешает срисовывать из запертых там книг самые лучшие изображения деревьев, драконов, птиц, охотников, воинов. Моя тетрадь – настоящее сокровище для тех, кому неохота видеть на рисунках мир, в котором они живут, но хочется вспомнить старых мастеров и старые сказки.