– Это нарисовал Касым! – восклицал он, указывая на фиолетовую траву рядом с пологом ярко-красного походного шатра Сулеймана Законодателя, деда нашего султана. – Он так и не стал мастером, однако сорок лет подряд заполнял пустые места на рисунках этой самой травой с пятью листочками и одним цветком. Два года назад он умер. Траву я всегда поручал рисовать ему, зная, что никому не сделать это лучше. – Немного помолчав, мастер Осман прибавил: – Жаль, жаль… – И я всей душой почувствовал, что с этими словами что-то безвозвратно ушло в прошлое, закончилось навсегда.

Становилось все темнее, но вдруг комната наполнилась светом и движением. Мое сердце бешено забилось: я сразу понял, что вошел султан, повелитель вселенной. Я бросился к его ногам, поцеловал край одежды. Голова моя кружилась. Я не смел поднять глаза.

Пока я пытался побороть смятение, султан уже заговорил с мастером Османом. От сознания того, что он обращается к человеку, рядом с которым я только что сидел, вместе с которым рассматривал рисунки, все мое существо наполнилось великой гордостью. Я не мог поверить своим глазам: султан восседал на том самом месте, где совсем недавно сидел я, и, подобно мне, внимательно слушал пояснения мастера. Рядом стояли главный казначей, главный сокольничий и еще несколько вельмож, мною не узнанных, и внимательно смотрели на страницы, которые перелистывал мастер, готовые немедленно выполнить любой приказ султана. Я наконец набрался храбрости и посмотрел на повелителя вселенной, пусть и не прямо ему в глаза. Как он прекрасен! Как все в нем безупречно и правильно! Сердце мое стало биться спокойнее – и тут он посмотрел на меня. Наши взгляды встретились.

– Я очень любил твоего покойного Эниште, – сказал он. Да-да, он говорил со мной! От волнения я пропустил несколько следующих слов. – …весьма опечален. Однако для меня было утешением убедиться, что все рисунки, заказанные им для книги, великолепны. Увидев их, венецианский гяур изумится и почувствует страх перед силой моей мысли. Теперь вы должны определить по конским ноздрям, кто из художников – убийца. Иначе придется подвергнуть пыткам всех мастеров. Жестоко, конечно, но другого выхода нет.

– О мой султан, опора вселенной! – заговорил мастер Осман. – Если бы каждый из моих художников, не думая ни о какой легенде или истории, быстро нарисовал на пустом листе бумаги коня, возможно, мы смогли бы определить, чье перо дрогнуло на том рисунке.

– Разумеется, только в том случае, если оно и в самом деле дрогнуло. Ведь художник мог изобразить ноздри какой-нибудь настоящей лошади, – весьма умно заметил султан.

– Повелитель, – продолжил мастер Осман, – вот если бы прямо сейчас, ночью, объявить состязание и тут же обойти дома всех художников…

Султан бросил взгляд в сторону начальника стражи, словно говоря ему: «Слышал?» – а вслух сказал:

– Знаете ли вы, какой рассказ о состязании нравится мне больше всего у Низами?

Одни ответили, что знают, другие спросили какой, а третьи, как я, промолчали.

– Рассказ о состязании поэтов мне не нравится, о споре китайского и византийского художников – тоже. Я люблю рассказ о том, как врачи спорили, кто из них победит смерть.

Сказав это, султан удалился совершать вечерний намаз.

Уже потом, когда пели вечерний азан, а я в полумраке вышел из ворот дворца и поспешил домой, предаваясь счастливым мечтам о встрече с Шекюре и детьми, мне вдруг вспомнилась та история о состязании врачей, и по спине пробежал холодок.

Перед падишахом предстали два врача. Один из них, тот, которого обычно рисуют в розовой одежде, сделал снадобье в зеленой облатке, такое ядовитое, что оно могло бы убить слона, и дал его другому врачу, в синем кафтане. Второй врач проглотил яд, а вслед за ним – тут же приготовленное противоядие, в синей облатке, и по его довольной улыбке понятно, что ничего плохого с ним не случилось. Теперь пришла очередь его сопернику ощутить запах смерти. Не торопясь, наслаждаясь своим преимуществом, второй лекарь сорвал растущую в саду розовую розу, поднес ее к губам и прошептал никому не слышное мрачное заклинание, а потом с чрезвычайно уверенным видом протянул розу первому врачевателю, дабы тот понюхал ее. Врач в розовой одежде до того испугался силы неведомого заклинания, что, едва понюхав цветок, умер – от страха.

Незадолго до вечернего намаза в дверь постучали, я открыл. На пороге стоял дворцовый страж, опрятно одетый, приятного вида улыбчивый молодой человек. В одной руке у него была свеча, которая не столько освещала, сколько затеняла его лицо, в другой – лист бумаги, под мышкой – рабочая доска. Он сразу перешел к делу: султан повелел провести среди художников состязание на лучший рисунок коня. Мне надлежит немедленно сесть, положить на колени доску, на доску – лист бумаги и нарисовать внутри уже начерченной рамки самого прекрасного коня на свете.

Я впустил гостя в дом, а сам сбегал принес чернила и самую тонкую кисточку из волосков с кошачьих ушей. Сел, положил перед собой бумагу и на мгновение замер. А что, если это коварная игра, которая может стоить мне жизни? Что ж, может быть, и так! Но разве не были все легендарные работы старых мастеров Герата выполнены той самой тонкой линией, что проходит между смертью и красотой?

Меня охватило желание рисовать, но я не дерзнул в точности повторять работы старых мастеров и сдержал себя.

Глядя на пустой лист бумаги, я ждал, пока тревога не покинула душу. Мне надлежало думать только о коне, которого я нарисую, собраться с силами и полностью сосредоточиться.

Перед моим внутренним взором уже проходили все рисунки лошадей, которые я когда-либо видел или сделал сам. Но лишь один среди них был поистине безупречен – тот, который никто еще не смог сделать, тот, который я должен буду создать сейчас. Я решительно изгнал из головы все другие образы, даже словно бы забыл на мгновение, кто я такой и чем собираюсь заняться. Рука сама собой опустила кисточку в чернильницу, набрала ровно столько чернил, сколько нужно. Давай-ка, рука, обрати в действительность этого дивного коня! Конь и я словно бы стали единым целым и готовились обрести свое место в мире.

Несколько мгновений ушло на то, чтобы по наитию отыскать место в пределах пустой рамки. И вдруг…

Да, я еще не успел отдать руке приказа, а она уже решительно и уверенно пришла в движение и начала вести линию – смотрите, как красиво! – от самого кончика копыта к прекрасной тонкой бабке, и выше – к изгибу колена, и еще выше и быстрее – к груди! Мне вдруг стало весело. Новый изгиб, новая победа – какая замечательная получилась грудь! Так, теперь шея – в точности такая, как у совершенного коня, стоящего перед моим внутренним взором. Немного подумав, но не отрывая кисточки от бумаги, я перешел к голове: нарисовал щеки, открытый рот… Ну-ка, конь, открой рот чуть пошире и высунь свой красивый язык! Затем я медленно – решительнее надо, решительнее! – обогнул нос и снова устремился вверх. В какое-то мгновение я окинул взглядом все, что успел нарисовать, убедился, что именно так себе это и представлял, прежде чем начать работу, и тут же снова забыл, что это не кто-нибудь, а я рисую, – словно моя рука сама по себе переходит к ушам, а от них – к холке. Когда я быстро, по памяти рисовал седло, рука остановилась и опустила кисточку в чернильницу. Рисуя круп и мощные, упругие ляжки, я млел от удовольствия. Мне вдруг показалось, что я там, на рисунке, рядом со своим конем. Пришла пора перейти к хвосту. Конь мой – боевой скакун, так что я завязал ему хвост узлом и с радостью вернулся наверх. Рисуя основание хвоста и зад, я ощутил приятную прохладу в своей собственной заднице. Задняя левая нога, откинутая назад… И вот уже левая передняя нога, что стоит на земле так же изящно, как я представил себе заранее. Разве можно не восхищаться этим конем и рукой, его создавшей?