– Что это? – наконец прошептал я.

– Нос нарисован как-то странно, – проговорил мастер Осман, не отводя взгляда от рисунка.

– Рука дрогнула? Это изъян?

Мы оба продолжали смотреть на странные, ни на что не похожие ноздри.

– Может быть, это и есть черта того самого «стиля», о котором твердят все подражатели европейцев, даже великие художники Китая? – насмешливо спросил мастер Осман.

Я почувствовал обиду, потому что понял, в кого метила насмешка мастера.

– Покойный Эниште говорил, что изъян, вызванный бездарностью или неумелостью, нельзя считать признаком стиля. Стиль – это то, что идет из глубины души художника.

Чем бы ни объяснялась странная форма ноздрей на рисунке для книги Эниште, у нас все равно не было никакого другого знака, способного помочь нам в поисках подлого убийцы, ибо на бумаге, найденной в кармане несчастного Зарифа-эфенди, изображения коней расплылись и не то что ноздри – сами носы различались с трудом.

Мы провели немало времени, разыскивая рисунки лошадей, сделанные за последние несколько лет любимыми художниками мастера Османа для самых разных книг, и пытаясь обнаружить в конских ноздрях знакомый изъян. В «Сурнаме», работа над которой подходила к концу, все шествия были пешими, так что на выполненных для этой книги двухстах пятидесяти рисунках изображения лошадей встречались крайне редко. По нашей просьбе – и, разумеется, с разрешения султана – из мастерской и из внутренних помещений дворца, даже из гарема, нам принесли все недавно изготовленные книги, которые не успели спрятать в сокровищницу.

Первым делом мы просмотрели «Зафернаме», хранившуюся в комнате одного из сыновей султана, и обратили внимание на большую, на две страницы, сцену похорон Сулеймана Законодателя, скончавшегося во время осады Сигетвара. В повозку с телом были впряжены две лошади, гнедая, с белым пятном на лбу, и чалая, с глазами как у газели; были на рисунке и другие кони, печальные, с расшитыми золотом седлами и богато украшенными попонами. Всех их нарисовали Келебек, Зейтин и Лейлек. Все лошади – и те, что тянули повозку на огромных колесах, и те, что прощались со своим повелителем, глядя затуманенными глазами на его тело, укрытое красным покрывалом, – были изображены в одной и той же изящной позе, взятой с рисунков старых мастеров Герата: одна передняя нога немного поднята и горделиво выдвинута вперед, другая неподвижно стоит на земле. Все они были высокого роста, с длинными и изогнутыми шеями; хвосты у всех завязаны лентами, гривы подстрижены и расчесаны – и ни у одной не было изъяна, который мы так старательно искали. Не сыскалось его и у сотен других лошадей, на которых восседали участвующие в церемонии похорон воинские начальники, мудрецы и ходжи, в чинных позах замершие на склонах окрестных холмов.

Сцена похорон была проникнута печалью, которая передалась и нам. Грустно было видеть, что прекрасная книга, в которую мастер Осман и его художники вложили столько труда, изрядно потрепана, что обитательницы гарема, играя с детьми султана, кое-где исчеркали страницы и оставили на них надписи. «Мой повелитель, я люблю и жду вас с той же надеждой, с какой это терпеливое дерево ждет дождя», – кривыми буквами было написано под деревом, неподалеку от которого охотился дед нашего султана. Мы просматривали знаменитые книги, о которых я столько слышал и ни одной из которых не видел, но владели нами печаль и уныние.

На страницах второго тома «Хюнернаме», над которым работали все три мастера, мы увидели сотни лошадей, буланых, гнедых, чалых – каких там только не было! Стремительно, но в строгом боевом порядке мчались они по розовым холмам, неся на себе прославленных сипахи с обнаженными саблями и поднятыми щитами, а вокруг грохотали пушки и шагали пешие воины; ни у одной лошади в ноздрях не было ни малейшего изъяна.

– Вот уж воистину изъян – нигде больше такого не найдешь! – проворчал мастер Осман, разглядывая другой рисунок из той же книги, тот, на котором изображены Врата повелителя и площадь Алай, на которой мы сами сейчас находились, больница справа и зал приемов – причем все выглядит одновременно и мелким (ибо вмещается в пределы небольшой рамки), и крупным (ибо велико значение, которое мы придаем этому месту). По площади разъезжали стражники, чавуши, писари дивана – но носы у всех их разномастных лошадей были самые обыкновенные. Затем мы перешли к рисунку, изображающему охоту прадеда нашего султана, Селима Грозного, разбившего шатер на берегу реки Кюскюн во время похода против Дулкадира[98]. Черные борзые с рыжими хвостами гнали молодых газелей и пугливых зайцев, в стороне в луже крови лежал убитый тигр, пятна на его шкуре походили на раскрывшиеся цветы; искомого знака в ноздрях не было ни у гнедого коня султана, ни у лошадей, на которых скакали по красным холмам сокольничие, готовые выпустить в воздух своих соколов.

Пока не наступил вечер, мы с мастером Османом успели увидеть сотни лошадей, нарисованных за последние несколько лет Зейтином, Келебеком и Лейлеком. Среди них были: гнедые, вороные и рыжие скакуны крымского хана Мехмед-Гирея; розовые и серые кони, появляющиеся в разгар боя из-за холма, – видны пока еще только их головы и шеи; кони Хайдара-паши, отбившего у испанских гяуров тунисскую крепость Халк-аль-Вад, и кони удирающих от него испанцев – рыжевато-гнедые и фисташково-зеленые; вороная лошадь, не остановившая на себе моего внимания и вызвавшая возмущение у мастера Османа: «Кто это, хотелось бы знать, так скверно сработал?» – проворчал он; рыжий конь, внимательно слушающий, как играет на уде сидящий под деревом мальчик-слуга; резвый скакун Шебдиз, ожидающий на берегу озера купающуюся под лунным светом Ширин, – такой же грациозный и стыдливый, как его хозяйка; лошади игроков в дротик; норовистый конь, которого ведет на поводу красивый конюх, – увидев этот рисунок, мастер Осман почему-то вздохнул: «В молодости я много любил и устал от любви»; золотой конь цвета солнца, посланный Аллахом спасти пророка Ильяса от идолопоклонников (коня следовало изобразить крылатым, но художник по ошибке пририсовал крылья не ему, а пророку); благородный чалый конь с могучим телом и маленькой головой, на котором выезжает на охоту Сулейман Законодатель (султан печально смотрит на юного миловидного сына, которого призвал к себе после того, как три старших отпрыска умерли молодыми); разъяренные лошади; бегущие лошади; усталые лошади; прекрасные лошади; лошади, на которых никто не смотрит, лошади, которым никогда не сойти с книжных страниц; лошади, которые скачут так, словно им скучно на этих страницах и хочется убежать прочь, разорвав рамку.

Но ни на одном рисунке мы не нашли той скрытой подписи, которую искали.

И все же уныние и печаль не могли завладеть нами полностью: им противостояло радостное волнение. Порой мы забывали об изъяне и увлекались красотой рисунка, завораживающей игрой красок. Мастер Осман, под чьим руководством создавалась бо́льшая часть этих работ, испытывал волнение особого рода, вызванное не столько восхищением, сколько наплывом воспоминаний.