тумана — и то лишь благодаря тому, что ты изредка в двух словах говоришь о том, что тебя окружает, и о тех людях, с которыми вступаешь в сношения. Пожалуйста, делай это всегда, когда возможно[364]. Я ничего не желаю так сильно для тебя, как чтобы всегда, где бы ты ни был, ты мог найти друга, к которому сердце твое не оставалось бы глухим и в общении с которым ты смог бы найти участие и пищу для твоего духа. Потому что ты, милый, слишком богат и полон сил, чтобы замкнуться в себе и покоиться лишь в себе самом. Для тебя необходимо высказаться[365], поделиться самым сокровенным. Когда порой ты впадаешь в дурное расположение духа, всему виной то, что тебя не понимают, и ты тогда, не видя себя со стороны, начинаешь в себе сомневаться. При такой нужде тебе грозит опасность выбрать в друзья не тех людей, и только против этого я хотела бы тебя предостеречь! Не пойми меня превратно, я говорю это от чистого сердца.

Ты хочешь также услышать, как я провожу день, чем занимаюсь; рассказ мой будет очень прост. Почти все время я провожу у себя, в моей тихой комнате, где я работаю — шью или вяжу. Дети, когда у них нет занятий в соседней комнате, играют и шумят вокруг меня, но это почти никогда уже не нарушает хода моих мыслей, которые часто о тебе или всегда как-то с тобой связаны. Часто я пишу тебе целые послания. Но в голове у меня при этом делается такой сумбур, что на бумаге вряд ли кто сумел бы найти тут какую-нибудь логику, меня часто тянет подойти к конторке, но я боюсь и должна дождаться момента, когда соберусь с силами. Иногда мое существо совсем наглухо замыкается в себе и я не могу выдавить из себя ни звука, поэтому я не могу писать так часто, как хотелось бы, ведь для меня здесь скрывается истинное наслаждение, и после этого я становлюсь намного спокойней и в течение нескольких дней все мне дается легче. Общество людей значит для меня мало, но часто и одиночество тяготит меня, и так сильно, что я предпочитаю ему самый пустячный разговор. Но это только самообман, и в конце концов я всегда замечаю, что я с большой охотой остаюсь одна, без всякого принуждения. С чтением у меня все еще не ладится. Для серьезных раздумий необходимо, как мне кажется, совершенное спокойствие души, уравновешенное, безмятежное состояние. А мне сейчас больше требуется нечто успокоительное, усыпляющее, и для этого более подходит какой-нибудь занимательный роман, нежели прекраснейшие сочинения нашей эпохи. (Когда я перечитывала это место, мне вдруг припомнилось, что ты своего милого «Гипериона» тоже называешь романом, мне же всегда казалось, что это прекрасные стихи.)

Собственно, только то годится мне сейчас, к чему я отношусь с недостаточным почтением, чтобы сделать его предметом моих размышлений, что я рассматриваю как чистое развлечение и препровождение времени. Потому я и обращаюсь порой к романам господина Лафонтена[366], если какой-нибудь пассаж мне не нравится, я не стесняюсь бросить книгу в угол. — — Листать прекрасные, добрые книги в неподходящем для них настроении, читать их без должного внимания я считаю кощунством, они принадлежат лишь тому, кто может их полностью прочувствовать и понять.

До этого места я дописала, когда меня прервали. И с того времени больше не могу за это взяться. —

26 марта [1799]

Праздник[367] мы пережили, и я, как всегда, очень этому рада, потому что вокруг меня станет поспокойнее. В воскресенье утром я опять была в нашей церкви; проповедь, по обыкновению, не приковала к себе моего внимания, и я все думала о тебе, представляла себе твое лицо и придумывала план, как нам увидеться, когда мы переедем на летнюю квартиру, и, как мне кажется, придумала самый лучший способ, который я сообщу тебе в конце письма. После обеда мы — у нас собралось небольшое, в общем малоинтересное общество — вышли погулять в наш сад. Воздух был так чист и прозрачен, как бывает у меня на душе, когда в ней звенит радость или когда меня окрыляет обоснованная надежда, — увы, на этот раз так было только снаружи! — — Всякий раз, как я выхожу из дома, я машинально бросаю взгляд на боковое оконце и мне всегда приятно, когда оно закрыто, чтобы мне не обманываться. Среди наших гостей было несколько гамбуржцев, которые приехали сюда на ярмарку, и они перевели разговор на моего брата. Они сказали, что отсюда он, наверное, поедет, как того требует состояние его здоровья, в Пирмонт, а жена его останется здесь. Уж не хочет ли он, чтобы я поехала с ним? — В случае если мы с тобой не сможем увидеться и я не получу от тебя никаких вестей, наверное, надо бы об этом поразмыслить, но, если я уеду, и судьба разлучит нас, и последняя ниточка между нами будет перерезана, я никогда не смогу утешиться и на каждом шагу буду укорять себя. Мысль о путешествии часто приводит меня в смущение, но все-таки мне не хотелось бы во всем доставлять огорчение моему доброму Анри[368]. Только по этой причине могу я уехать из дому, где мне все-таки лучше, чем в широком мире, где тебя не было со мной. И сердечная боль, — — —

[Одного листа нет]

— — — ради этого я готова на длительное ожидание, если бы я хоть изредка через кого-нибудь могла узнать, что ты здоров. Не называй меня недоверчивой, ведь это в самом деле не так. Но ты хорошо знаешь, милый, как трудно защититься от недоверия. Чтобы мы в будущем могли увидеться и не разминулись, не получая друг о друге вестей, мы с тобой должны установить день, начиная с которого я буду вести отсчет, если ты решишь приезжать раз в год. Только тогда ты сможешь быть уверен, что твое появление не будет нечаянным для меня. — — —

Воскресенье, 31-го [марта 1799] Вечером в 9 часов

Я совсем одна, и я не могу лечь спать, не пожелав тебе, сердце мое, мой дорогой, доброй ночи. Если бы ты мог сейчас почувствовать, как глубоко чувствую я тебя в своей душе; священнейшие минуты нашей любви встают перед моим внутренним взором! Как счастлива была бы я, если бы могла это знать! — Спи