опоры. — Мы выехали на 8 дней позднее, и наше путешествие длилось всего 10 дней. Мы выехали отсюда рано поутру, моя невестка, младшая Брентано[373] и я, сопровождаемые только нашим Якобом. В Гиссене мы встретили директора Тишбейна[374], который гостил там у своей сестры и ожидал нас. Старый, в превратностях судьбы поседевший человек. Двадцать лет нога его не касалась немецкой земли; отечество вновь сделало его молодым, и даже в самой похвале Италии всюду в нем узнается немец. Когда мы ехали, он часто повторял: «Нет, таких прекрасных зеленых деревьев в Италии нет!». Этот человек некогда был большим художником; он оставил свое искусство и пожертвовал своими личными интересами во имя того, чтобы изучать древности греков, он вдохновлялся их поэтами, и в особенности Гомером[375]. Если бы ты мог слышать, как он говорит, ты бы понял, как глубоко и истинно проник он в него, и радовался бы тому, что и в этом возрасте можно сохранить жар чувств и живые мечты. Он признал меня тотчас же и выказал мне большое почтение. Его произведения ты скоро увидишь, подробнее о нем в другой раз. (А я твои Замечания о Гомере[376] тоже увижу?) — В Касселе мы оставались три дня, в первую ночь я проснулась очень рано, мои сопутницы спали, и я достала из моего бювара твои милые стихи, и это была моя утренняя молитва, они облекли мою любящую душу мягким и трепетным покровом меланхолии, крепко прижали меня к твоему сердцу. И так я вновь вступила храбро в жизнь. Прекрасное солнце взошло над Касселем, и я с радостью готовилась вновь увидеть милые моему сердцу места. — —

Когда мы сидели за столом, к нам вдруг приблизился наш старый добрый друг, коего мы знали еще в Гамбурге, он приехал встречать своих детей, и вечером ожидавшиеся соединились с нами. Мы провели вместе три радостных дня, но мне ни разу не удалось побыть одной. — —

Мы расстались с гамбургскими друзьями, чтобы продолжать наше путешествие в Готу. Тишбейн тоже остался. После двух дней пути мы вечером прибыли туда. Шел сильный дождь, и мы мало что увидели. На другое утро мы выехали в Веймар и были там около четырех часов пополудни. Мы намеревались оттуда незамедлительно ехать в имение Виланда[377], чтобы встретиться с Ларош и ее внукой[378], но нам сказали, что они все сейчас в городе. Мы послали записочку, извещая о нашем приезде, и к нам тотчас же пришла Софи Брентано просить нас всех пожаловать к ним на квартиру[379], где собрались все славные ученые тамошних мест. Мы переоделись поспешно и пошли с нею. Старая Ларош встретила нас очень приветливо, очень непринужденно-радушно и в высшей степени живо и представила нас обществу; тут были Виланд, Гердер (Гёте отсутствовал) и еще некоторые другие, менее значительные лица. Моя невестка сразу же вступила в оживленную беседу с Виландом, у меня было поручение от Тишбейна к Гердеру[380], и так прошли первые полчаса. За чаем во все время продолжался разговор Виланда, я лишь изредка вставляла несколько хорошо продуманных слов. Когда мы прощались, Виланд очень сердечно пожал мне руку и сказал: «Несколько слов, произнесенных вами, заставили меня пожелать видеть вас чаще». Это очень обрадовало меня — из-за тебя, и на обратном пути я думала только о тебе. На другой день Виланд спросил Софи, при этом особо похвалив мою невестку, чье общество из нас обеих она бы предпочла. Она выбрала меня, и Виланд ответил ей коротко («За это ты, девушка, заслуживаешь, чтобы тебе ручку поцеловали».) Прости мне тщеславие, что я тебе это пересказываю; ведь я говорю это только тебе, и, даже если это заблуждение, я все равно не могу скрыть от тебя, что я была очень этим горда. — На другое утро мы выехали в Йену с рекомендательным письмом к Меро[381]. Мы явились прямо к ней и просили ее, чтобы она записочкой попросила Шиллера уделить нам час своего времени. Она тотчас же развеяла все наши надежды, сказавши, что он живет в полном уединении и редко принимает у себя чужих. Все охотно отказались от плана увидеть его, только я и Софи решились испытать все средства, чтобы к нему проникнуть.

23-го [августа 1799]

Мне надо опять использовать момент. Остальные уехали, и я собиралась написать побольше, и вдруг — такое невезение! — влетает пчела и жалит меня в правую руку! Это форменное безобразие, что стоит мне взяться за перо, как сразу возникает тысяча препятствий. И потребуется, конечно, много любви, чтобы написать хоть что-нибудь. Теперь придется закончить рассказ о нашем путешествии в нескольких словах.

Пополудни мы с Софи опять пошли к Меро — за ответом. Нас согласились принять и назначили время: в четыре часа. И вот мы в сопровождении слуги отправились в четвертом часу за городские ворота, где он живет в саду. Как тревожно бились наши сердца, какая странная печаль охватила мою душу, не могу тебе описать. В эту минуту я слишком сильно ощущала краткость отведенного нам получаса времени для встречи с человеком, которого я ставлю так высоко и который, конечно, мог бы не оставить равнодушными мои чувства, и невозможность внешне выказать это отношение. Я не хотела бы отразиться в этой прекрасной душе как нечто незначительное, но вид мой мог выразить только смирение. У меня недостало духу вымолвить хоть слово, и я просила Софи вести разговор. Мы велели о нас доложить и остались стоять у садовой калитки; в дальнем конце длинной аллеи мы заметили его благородную фигуру, его жена сопровождала его, и два веселых мальчугана прыгали вокруг по траве. Мы принесли извинения за нашу настойчивость, и он повел нас в тенистую беседку, мы сели возле его жены, он же, в величественной позе, остался стоять перед нами. Он много говорил с внучкой Ларош о ней и о Виланде, и у меня было время запечатлеть его облик в памяти[382]. Мы должны были очень торопиться из-за тех, кто с нами не пошел, его добрая, милая жена хотела проводить нас до дома, мы не соглашались. Но он сказал: «Моей жене это не повредит, и мне...» — добавил он совсем тихо, потом раздумал и пошел назад по направлению к дому. Мы с его женой дошли до городских ворот, когда мы с нею прощались,