которые будут стоить мне здоровья и спокойствия. Я почти готова надеяться на чудо, ибо не могу себе вообразить, как нам с тобой увидеться, а только об этом я и мечтаю каждый день. Но только без страха, беззаботно, как в первые дни нашей любви. Мне стало гораздо лучше в последние несколько дней, потому что теперь я опять осталась одна. Я опять переехала в свою старую комнату, где мне легче будет выбрать спокойный час. для письма. Я смогла навести вокруг себя некоторый порядок, и на окне у меня множество цветов[384], которые одни лишь теперь меня радуют. Потому что даже твоих милых стихов и писем я едва смею касаться, они слишком меня тревожат.

Как ни сильна во мне потребность узнать что-либо определенное о твоем положении, я все-таки опять не знаю, как я смогу сегодня что-нибудь получить из твоих рук. Если ты сочтешь необходимым и правильным сделать утром так, как мы условились в последний раз, то пусть знаком для меня будет твое отсутствие в 10 часов. В следующий четверг вечером я могла бы подойти к окну внизу (потому что у нас в нижних комнатах будет большая стирка), в половине девятого люди уходят, и я могу сойти проверить. Я тут придумала так: если я тебя замечу, я спущусь вниз, а ты будь крайне осторожен. Если я не приду, значит, это невозможно и тебе придется прибегнуть к единственному способу — передать мне письма через кого-нибудь.

Я очень хотела бы сказать тебе кое-что о твоем будущем поприще — если бы только я лучше знала твои нынешние идеи. Если судьба призывает тебя на благородное дело, что ж, следуй ей. Но одно советую я тебе и от одного предостерегаю: не возвращайся туда, откуда ты бежал в смятении чувств, чтобы укрыться в моих объятиях. — — Должна только сознаться тебе, меня несколько обеспокоило, что ты пишешь, что при некоторых обстоятельствах ты последуешь совету и суждению Шиллера[385]. Не попытается ли он вновь призвать тебя к себе? — — И не поддашься ли ты на его льстивые призывы? — Если бы так случилось, о! Вспомяни тогда любовь и ее неисчислимые мучения! — — — — — — — — Как хочу я хоть раз еще вновь побыть с тобой, мой милый, добрый, желанный! — Прости мне, дорогой, что я говорю это так открыто. Только чувствуя тебя, видя перед собой твой образ, я ощущаю всю полноту моего сердца. Я часто удивляюсь сама себе, что я, давно уже вступившая в возраст благоразумия, кажусь себе такой молодой. И тогда я думаю: лучше быть жертвой любви, чем жить дальше без нее. Кто знает, как еще все может обернуться, дороги судьбы темны. — Только не будем никогда кривить душой перед любовью, будем всегда правдивы друг с другом! Да к чему эти слова! Потому что, если бы мы не были такими, мы бы уже давно не любили. Доверие к любви, которую благая Природа вложила нам в сердце, чтобы дать ей созреть там во имя своих высших целей, остающихся для нас, близоруких созданий, загадкой, но которая привита глазком к чему-то большому, что чувствует нас, и взыскует нас. Оно не способно дать пищу никакому недостойному чувству. И эта вера хранит от всех зол зараженного мира.

Еще должна сказать тебе, что у меня в связи с тобой после того раза, о котором я тебе писала, не было никаких последствий. И моя болезнь была чистая простуда. Еще хочу тебя уведомить, что напротив нас живут противные эмигранты, которые почти ежедневно ходят оттуда [к нам] в дом. Они занимают третий этаж, и вечером занавески у них задернуты. Но днем будь осторожен.

Теперь прощай, мое ненаглядное сердце, ты, конечно, придешь опять через неделю, но только не в плохую погоду. Прощай, спи спокойно, мой дорогой! — — —

№ 12. Суббота [Начало ноября 1799]

Лишь несколько слов можно сделать, мой дорогой, из одного, которое звучит во мне подобно тихой и нежной мелодии с той минуты, как я увидела твой милый образ, во сне и наяву. — — В тот вечер, когда мои слова, полные любви, достигли своего назначения — твоей души — и я так живо могла вообразить, какой благородный огонь зажжется в твоем ангельском взоре, мне стало так хорошо, так легко на сердце. Мои давно уже замкнутые для песни губы невольно стали напевать старые любимые песенки, и делали это довольно долго, прежде чем я это с улыбкой заметила. — — «О, какие вы счастливые, счастливые птицы!» — подумала я тогда. — — И мне было при этом так необыкновенно хорошо, я расслышала в себе голос Природы и благодарила ее трепетным сердцем. — —

Понедельник

Подумай только! Вчера вечером получила я от З[ёммеринг][386] весьма неожиданное известие, что Ц[ерледер][387] из Берна (который пять лет назад переписывал для меня твой «Фрагмент») только что был у нее. Эта весть весьма нарушила мое спокойное настроение, мне сразу же пришло на ум, как бы его появление не послужило тебе поводом для некоторой озабоченности и тревоги, и я заволновалась. Прошу тебя, во имя всего святого, мой единственный, не беспокойся ни о чем, это излишне. Клянусь тебе снова: он был для меня всегда лишь братом и другом и никогда не будет чем-то большим. Но ты ведь знаешь меня, и у тебя есть тысячи доказательств преданности моего сердца; и ты знаешь, что тот, кто кривит душой в любви, сам себя первый уязвляет. Положись на меня твердо и не задавайся вопросом, нужны ли эти слова. Они были обращены к твоему сердцу. — —

Я видела его в воскресенье вечером, его привел один из наших родственников, Б., представив его мне как старого друга. Я нашла его сильно переменившимся, и он тоже сказал, что принес на алтарь отечества свою долю трудов, а теперь пусть другие о том позаботятся. Вероятно, он пробудет здесь некоторое время, но, по-видимому, сначала поедет в Гамбург.

Если ты не осердишься за это, то мне в одном отношении приятно видеть опять возле себя человека, с которым я могу говорить откровенно и с доверием. С какой радостью я буду говорить с ним о тебе, и как это облегчит мне сердце! Между нами никогда не возникнет отчуждения, это было бы нехорошо по многим причинам.