его жду! — А еще ты обещал мне несколько рецептов! Ты сдержишь слово? — Ты просил меня изложить некоторые мои идеи в четкой словесной форме. Милый! Все мои мысли принадлежат тебе одному[362]. Мой дух, моя душа отражаются в тебе, и ты передаешь все, что возможно передать, в такой прекрасной форме, в какой я никогда не смогла бы это сделать, и удовольствие, когда я думаю о том одобрении, которое непременно вызовет у людей твой труд, для меня значит неизмеримо больше, чем удовлетворение собственного честолюбия.

№ 6. Вторник, 12-го марта 1799

Твое милое письмо и высказанное тобой желание навели меня вчера на мысль тоже писать для тебя нечто вроде журнала; если бы только что-нибудь из этого вышло! Но мне так часто мешают, а когда я делаю это тайком, я все время испытываю некоторый страх, и этот страх мешает мне найти нужные слова, так часто прерывается ход моей мысли, и я легко сбиваюсь. Но все-таки я попробую, используя каждую свободную минуту. Только, пожалуйста, не требуй от меня связности.

Вчера, когда ты ушел, радость и горе, смешавшись, разом нахлынули на меня и сердце мое сжалось в мрачном предчувствии: я тотчас же взяла твое письмо, но видела лишь слова, сердце бешено билось, и я не понимала их смысла, мне пришлось отложить его в ожидании более спокойной минуты. Я вышла на воздух, чтобы прийти в себя. После полудня солнце так приветливо заглянуло ко мне в комнату, так ласково, будто говорило мне: успокойся, и я почувствовала, что во мне достанет сил прочесть твое письмо слово за словом, я отослала детей в сад, а сама осталась с тобой наедине. Это был счастливый час! — Мое благодарное сердце больше не жаловалось на слезы, исторгнутые из моих глаз твоим письмом. Я слышала в себе только слова: Он жив! Он рядом! Он верен мне! Какой сегодня счастливый день! — —

Когда позднее тревога за будущность опять стала подступать ко мне, я выбранила себя. Я сказала себе: люди с наивной формой религии почли бы за грех до такой степени утратить веру и не уповать на своего бога. Почему же для нас неведомая, таинственная сила не может направить судьбу на путь добра и утешения, почему нам суждено отчаяние? — — Справедливо ли видеть все только в черном цвете? — Не обернется ли все лучше, чем мы думаем? — Или в нас достаточно прозорливости, чтобы знать наперед, что нас ожидает? Разве не определяет иногда маленький случай наше счастье или несчастье? Ведь мы покаместь еще живем в мире, подверженном случайностям, разве не может один такой случай оказаться счастливым для нас? Нам было суждено найти друг друга, и сколько раз мы этому радовались душой, так неужели мы не сможем вновь найти друг друга и вновь испытать эту радость? — —

После полудня.

Это слово «случай», которое я написала, все нейдет у меня из головы, оно не нравится мне, оно короткое и холодное, но другого я не могу подобрать. Нельзя ли сказать, что тайное сцепление вещей образует для нас нечто, называемое нами случаем, но являющееся необходимым? В силу нашей близорукости мы не можем тут ничего разглядеть и удивляемся, когда события происходят не так, как мы предвидели. А вечные законы природы совершают свое постоянное движение, они непостижимы для нас и именно поэтому полны утешения, потому что с нами может случиться и то, чего мы никогда не предполагали и на что даже отдаленно не надеялись.

Сегодня утром я натолкнулась в одном маленьком французском романе на прекрасное место, которое так мне понравилось, что я хочу переписать его для тебя: «Религия наверное родилась бы из несчастия, если бы нежные души не обнаружили ее в благодарности»[363] — —

14 марта [ 1799]

Милый, пейзаж я нашла! Когда мы расстались первый раз, я сама не хотела заглушить в себе боль разлуки, эта боль была мне мила и желанна. Два дня спустя после твоего отъезда я вновь пошла в твою комнату, чтобы как следует выплакаться и собрать некоторые оставленные тобою вещи, милые моему сердцу; я открыла твою конторку, там лежало несколько листков бумаги, немного сургуча, маленькая белая пуговка и кусок черствого черного хлеба, я долго носила все это с собой как реликвию. Один ящик секретера защелкнулся, и я не могла его открыть. Я пошла назад и у дверей столкнулась с Анри, он сказал печально: «Из этой комнаты сколько ты всего потеряла! Сначала матушку, а теперь и своего Гёльдера! Как тебе все это вынести!». — — Меня словно ударило, но в ту же секунду явилась утешительная мысль, что ты ведь жив И сладость примешалась к унынию моей души, и я ушла. — — Через несколько дней мне открыли ящик секретера, и я нашла там пейзаж, ах! и он исполнил меня печали! В ту пору, когда я тебе его подарила, я простодушно срисовывала могильные надгробия и мы смотрели с тобой вместе гравюры в альбоме, какое блаженство, какая надежда жила тогда во мне, она казалась мне бесконечной] А теперь всему конец! — — — Не знаю, стоит ли отдавать тебе его, все эти мысли могут тебе — как и мне вчера вечером — закрасться в голову и омрачить жизнь! — —

19 марта 1799

Я несколько раз опять выходила с детьми на прогулку, это всегда приобадривало и укрепляло меня. Однажды видела я под горой мягко озаренный солнцем мой милый Гомбург, и взгляд мой посылал свое благословение этой тихой местности и незнакомому жилищу, в котором ты обитаешь. Как устремились мои мысли к тебе туда, и они, конечно, коснулись тебя, потому что я думаю, что в такие прекрасные весенние дни ты не можешь не думать обо мне и не чувствовать меня больше, чем я тебя! — Но мои мысли испугали меня. Ах! Скоро придется и мне расстаться с этим милым местом, мои глаза уже не будут с охотой обращаться сюда, я буду отводить взор, и со всем будет покончено! — Я не имею ни малейшего понятия о том месте, где ты живешь! Ты находишься в лучшем положении, чем я, мой милый! Ты знаешь, где меня всегда можно найти, знаешь каждую мелочь из вещей вокруг меня, когда же я думаю о тебе, твой образ лишь на мгновение выступает из непроницаемого