но не ожесточайся сердцем, не насилуй его; то, чем мне невозможно владеть, мне нельзя желать уничтожить из зависти. Пожалуйста, не думай, мой дорогой, что я говорю так ради себя. Со мной все по-другому, я частично уже исполнила свое предназначение, и мне есть что делать в этом мире, а через тебя я получила гораздо больше, нежели могла ожидать. Мое время прошло, ты же сейчас только вступаешь в жизнь, начинаешь действовать, трудиться, не дай мне быть препятствием на твоем пути, не дай погибнуть твоей жизни в бесплодных мечтаниях безнадежной любви.

Природа, щедро наделившая тебя способностями, высоким умом и глубокими чувствами, определила тебе путь благородного, незаурядного и счастливого человека, во всяком деле выказывающего эти черты. Но, пока еще светит надежда нашей бесценной любви, будем ее холить и лелеять как только сможем. Один только час, полный блаженства встречи[361], и надежда в груди способны поддерживать ее жизнь в течение месяцев. Не будем только закрывать глаза, нельзя, чтобы судьба застала нас врасплох и не позволила сделать самое необходимое и самое лучшее [в нашем положении]. Успокой меня, если можешь, насчет будущего. В середине мая приедет мой брат (здоровье которого уже совсем поправилось), если не помешают военные передвижения. На этот период я еще не знаю, как мы сможем с тобой сноситься, потому что не могу предвидеть, когда я буду одна, и это держало бы меня в непрерывном напряжении и озабоченности.

Если б ты мог придумать способ, как нам поддерживать письменную связь между собой, который не был бы слишком опасным и рискованным, ты оказал бы мне большую услугу, потому что для моего спокойствия совершенно необходимо знать, как ты живешь. Когда я снова останусь одна (потому что я ни в коем случае не соглашусь на длительную поездку — только на короткую, во время которой мы, конечно, не сможем увидеться), мы сделаем все опять по-старому. Ты называл срок полтора года, и я с дрожью думаю о том, что более полугода уже прошло; как будет, как может быть выполнено задуманное? Что будет для тебя наилучшим выходом? — Может быть, ты захочешь поделиться со мной своими предположениями? Я все сейчас вижу в черном цвете, и самое ужасное было бы, если бы наша нежная любовь была задавлена жестокой судьбой и в груди стало глухо и немо, жизнь ушла бы из нас и нам осталось бы только сознание безнадежности. Прости мне, мой драгоценный, что я затягиваю тебя в эти черные мысли, с тобой должно быть все самое лучшее, небо подарила бы я тебе, всякую преграду убрала бы с твоей дороги, но я чувствую, что наша любовь слишком свята, чтобы мне удалось тебя обмануть, я должна давать тебе отчет в каждом движении моей души, ты знаешь, что я легко впадаю в меланхолию, может быть, потом станет лучше, и, конечно, мы должны быть благодарны судьбе за каждый цветочек, который мы с тобой найдем. Если бы только не было мне так трудно писать тебе! Когда я с этим намерением берусь за перо, передо мной открывается целый мир, полный мыслей и чувств, мне хотелось бы высказать их все сразу, а я не могу привести их в порядок и боюсь написать чепуху. Потом мои слова начинают казаться мне слишком прозаическими, а когда к ним примешивается фантазия, я начинаю думать, что то, что я пишу, неправда, и в конце концов готова все порвать в клочки. Но ты понимаешь меня гораздо лучше, чем я сама, ты чувствуешь и то, чего я недоговариваю. — —

Кое-что должна я сказать тебе о детях. Ты уже знаешь, что с тех пор, как ты их больше не воспитываешь и не влияешь на них, они многое потеряли в моих глазах и я уже не возлагаю на них таких больших надежд. Мне очень трудно противостоять всем кривотолкам, которым они предоставлены, и иногда мне приходится отступаться. Тогда я полагаюсь на их незамутненный разум, который сам выведет их из всех заблуждений, в кои они могут впасть. Еще я часто думаю, что если их нравственное воспитание будет слишком утонченным, они не смогут чувствовать себя в мире как в своей стихии, воспитание в нашей среде должно быть несколько более практическим. В Анри меня всего более беспокоит то, что он, почувствовав сейчас свободу, охотно изображает хозяина, постоянно дерзит, проявляет пристрастие ко всяким чувственным удовольствиям, а в занятиях ленив и небрежен, его нужно непрерывно понукать, и кажется, всякое честолюбие его оставило. Я хотела бы — для его же блага — отослать его куда-нибудь, здешняя почва ему не подходит, потому что здесь все ему прислуживают и угождают, и он слишком слабо прислушивается к истине, высказанной ему в мягкой форме. Я хотела бы знать твое мнение на этот счет. —

Обе девочки тоже как-то погрубели, но они все-таки добрые дети; я возлагаю надежды на маленькую Мале, потому что при ее воспитании мы сможем учесть ошибки, допущенные нами в прошлом. Но я опять должна упрекнуть себя — за то, что даю такую пищу своему пристрастию. Она в самом деле сердечное и очаровательное дитя, уже две недели, как она снова бегает, и это радует меня несказанно. А еще к нам поступил господин Хедерман — ужасно утомительный набожный пустомеля; у меня недостало терпения слушать его в течение четверти часа. Таланты их, возможно, и разовьются, но вот за воспитание характера, за их внутреннее достоинство я часто опасаюсь. Мое противовлияние на них вряд ли было бы достаточно сильным, даже если бы я сама знала, что для них лучше, но и это само по себе стало для меня почти невозможным.

Ну а теперь еще о том, как я думаю проводить свое время. Этой зимой, наверное, было неплохо, что я не была одна, потому что теперь часто бывают дни, когда я совсем теряю равновесие, при одной только мысли о тебе из глаз моих потоками льются слезы, я делаю страшное усилие над собой и ищу общества, чтобы держаться. Целую зиму я прожила в каком-то тумане, сама себе в тягость, но теперь все должно быть иначе. Ни одной серьезной книги я не могла прочитать, голова почти постоянно была будто усталая. Хочу еще попытаться вновь заняться музыкой, а настанет весна — с ней придут приятные хлопоты в саду (к которому мне надо будет снова привыкать), и твой милый «Гиперион» поднимет мой дух, как я