бы вас, посредством поправок и калечения, к тому, что вы могли бы влезть в его нравственную и политическую рамку, в его продажный журнал, пройти под его виселицей, а следовательно, чтобы вы сами же косвенно поддержали бы донос г. де-Карне на нас, на народ, на вас самих! Дорогой друг, все это заслуживает серьезного внимания. Уже давно вы сознаете, как и я, ваше положение в этой злосчастной лавчонке, в которой заключено столько постыдных сделок, и в которой литература развращалась, как того пожелает Бюлоз. Вы вне всяких подозрений по своему величию. Но репутация ваша, как характера, много там теряет. Сто раз уже я слышал, как ваши искренние приверженцы сокрушаются о вашем участии в этом журнале. Это общий вопрос в публике: как это Жорж Санд пишет в Revue des deux Mondes? В данную минуту, когда упомянутая статья, резкая статья грубого ума, несмотря на все аристократическое фатовство, очень привлекает внимание и занимает всю прессу, еще более опасности и – прибавлю я, – зла в том, что ваши произведения появляются там.

Поэтому, по-моему, хорошо, что Бюлоз сделал вам столько возражений. Теперь надо лишь найти коммерческое средство помощи. Пришлите мне справку, о которой я вас прошу, и, если возможно, вашу рукопись. Я вам со следующей же почтой сообщу своё мнение.

Я очень рад, что вы теперь же имеете доказательство того, что я не повинен в том, что якобы забыл вас из-за своей книжечки. Право, в конце концов, я мог бы и не посылать ее вам вовсе, не став оттого ничуть виновным. У меня о вас совсем особое мнение. Мне кажется, что вы все знаете по наитию, и что вам ничего не надобно посылать для прочтения. А кроме того, все, что есть в этом маленьком книжном недоноске, вы знаете лучше меня, вы это уже сто раз высказывали, ибо это горе нашей эпохи.

Что касается моей молчаливости вообще, то причина ее другая. Мне пришлось бы слишком много вам сказать. «Я не могу написать письмо по малейшему поводу, – говорил Руссо, – без того, чтобы это не стоило мне целых часов усталости. Или, если я хочу сразу написать то, что мне приходит на ум, я не знаю ни как начать, ни как кончить. Мое письмо – длинный и туманный набор слов, и когда меня читают, меня едва понимают». Это совершенно точно с меня списано, и я рад, что списал вам эту цитату, дабы вы мне всегда прощали мое молчание, происходящее от этого неумения писать письма.

А тем не менее, я ведь написал вам длинное письмо в ответ на ваше прекрасное и доброе письмо, написанное несколько месяцев тому назад. Но меня остановило угрызение: я побоялся, как бы оно не было, как говорят, беллерофонтично, т. е., как говорят педанты, согласно с тем, что случилось с Беллерофонтом (история весьма древняя). Вы знаете ведь, что в своем письме вы мне писали о моем чудном презрении к богатству, и что вы находили, будто я проявляю слабость, когда принужден получать помощь и поддержку со стороны друзей, за что вы мне выговаривали. Увы, да! Я проявляю эту слабость, и я вам объяснил причины этого. Я нахожу своих друзей слишком буржуазными для того, чтобы быть в состоянии принимать их услуги. По этому поводу в течение этого года в душе моей бушевали страшные грозы. Я увидел всю глубину вопроса о личной независимости, и я страдал, я глубоко страдал в своем лице из-за своих друзей. Мои общие рассуждения могли применяться на примере этого доброго, но слабого Виардо, у которого нет крыльев, какие бы я ему желал, и вот почему я уничтожил мое письмо.

Я считаю себя фанатиком, дорогой друг, и хотел бы иметь друзей, которые бы понимали, как я, важность этих идей и серьезность данной минуты. Я сознаю, что мои друзья сожалеют об услугах, которые мне оказали. Я чувствую, что они меня не понимают. Для них все освещается иным светом, чем для меня, и оценка их иная. И потому вот уже год, что душа моя поникла в отчаянии. Лишь вас я нашел способной понять будущее.

A Dieu.[325]

П. Л.».

Между тем, надо сказать, что Жорж Санд давно уже победила эту «слабость» или «непобедимую» гордость Леру, которая будто бы мешала ему принимать услуги ее или других друзей, и о которой она уже писала г-же д’Агу в 1838 году,[326] и при всякой возможности он, совершенно не стесняясь, обращался к ее помощи. Так, например, вот что он пишет ей в письме без числа и адреса, относящемся, по-видимому, к весне 1841 г., когда Жорж Санд еще жила в Париже:

«Дорогой друг, я хотел было прошлый раз немного поговорить с вами о своем положении и о своих затруднениях. Но я не нашел удобной минуты. Я обязан был открыться вам, во-первых, благодаря вашей дружбе, которая в этом отношении предупредила меня. Во- вторых, вследствие того, что накануне M-me Марлиани сказала мне, что она вам сообщила некоторые идеи, пришедшие ей в голову, когда она увидела, что дело с «Наполеоном» от меня ускользнет, или же что я сам сплоховал в нем.

Дело в том, что я нахожусь в большом затруднении. Я понадеялся, что терпение Беранже[327] не так скоро истощится и позволит мне закончить мои философские разглагольствования, особенно эту книгу об «l'Humanité», которая печатается в данную минуту. Я считал эту доброту его ко мне, которая заставила подумать его обо мне для этого сочинения, чисто отеческой. Теперь я почти могу сказать: «Il padre m'abandonna»,[328] как поется в итальянской опере.

И вот я разом ушел прочь и из «Энциклопедии», из-за моих идейных несогласий с Рено, и из «Наполеона». Брат мой Жюль разделяет мою судьбу. Между тем, у нас целая толпа, по меньшей мере, 12 человек, которых мы должны кормить. Я знаю, что безнаказанно нельзя заниматься философией и политической экономией для пролетариев, не страдая притом так же, как миллионы бедных рабочих. Но как бы ни было мне привычно это упражнение в бедности, на сей раз мне приходится еще жестче, чем обыкновенно. Тягость большой семьи становится все большей по мере того, как дети должны воспитываться. Кроме того, я испытываю теперь величайшее горе, видя, что не могу расплатиться с долгами, которые сделал у друзей.

Я решил удалиться в какую-нибудь далекую провинцию, где можно жить дешево,