Я разок спросил, не случилось ли чего, мамка сказала: «Нет-нет, все хорошо». Я больше и не спрашивал. Сам ведь не люблю, когда с вопросами, тем более сочувственными, лезут, и отвечаю, что все хорошо.

А чего хорошего-то.

Обычное все было, это да. Не только дома, в школе тоже. По коридорам так же с воплями носились, сшибаясь, пяти-семиклассники, кто-то особо запасливый так же пускал «блинчиком» по рекреации кусок ферроцерия, и он со стуком летел, полыхая снопами острых искр, пока не замечала техничка тетя Вика, которая громко принималась выяснять, какая это сволочь опять хочет школу спалить. Тетя Вика очень интересовалась самой разной сволочью: если не было ферроцерия, техничка, ковыляя через рекреацию, уточняла на весь этаж, какая это сволочь перекосила гардину, не закрыла воду в туалете или трогала ее ведро с тряпками.

И запах в коридоре был тот же – пованивало именно что тряпками, а еще подгоревшим молочным супом из столовки. В столовке, само собой, тоже было как всегда: стулья с расщепившимися фанерными сиденьями, норовившими прикусить ногу даже сквозь брюки, липкие столики с черными углами под плакатом «Пью держа стакан в руке, потому что в молоке сила и здоровье» – Лехан еще ворчал: «А если бы в молоке не было здоровья, стакан в ноге держал бы, что ли?» – и невкусная еда. Но жрать хотелось.

Я пронес поднос через всю столовку и сел подальше от наших, рядом с Шориком, который, по крайней мере, не будет лезть с вопросами и беседами. С тоской отодвинул молочный суп, ковырнул макаронную запеканку, обнаружил традиционно синеватое донышко, отодвинул и эту тарелку, посолил серый кусок хлеба и стал жевать, запивая очень темным мутноватым чаем с привкусом соды. Стаканы они недополаскивают, что ли.

– Ну и что не едим? – бодро поинтересовалась Ефимовна, подошедшая, оказывается, к нашему столику. – Все же свиньям пойдет.

– Они как будто это будут, – буркнул Шорик.

Он уныло грыз поджаристую корочку, которую вилкой снимал с запеканки минуты полторы, демонстрируя тщательность сапера.

Ефимовна присмотрелась к моей физиономии, но, похоже, предпочла считать, что это я со сна такой опухший, – спасибо холодным примочкам, бадяге и солкосерилу, за три дня сделавшим малозаметными синяки и ссадины на открытых поверхностях моего организма. Классная наша завучиха сосредоточилась на Шорике.

– Бессовестный ты, Шор, – сказала Ефимовна. – Люди, между прочим, стараются, готовят и не из головы выдумывают, а согласно рекомендациям врачей, чтобы ты лучше рос, и головой своей в том числе. Вполне съедобно и довольно вкусно, кстати, получается.

– А сами-то чего не ели? – спросил Шорик, не поднимая глаз.

– Я как раз все съела, – оскорбленно сообщила Ефимовна, заметила, что не только мы дернулись поглядеть в сторону учительского столика, нервно поправила крупную фиолетовую брошь под шейными складками и добавила чуть громче и жестче: – И вообще, молод ты еще мне замечания делать.

Шорик подумал и спросил:

– А со скольки лет разрешается?

Ефимовна оборвала, конечно:

– Так, прекратили дискуссию, едим и выходим, в темпе. Еще старшеклассникам столы накрывать.

Шорик хмыкнул, с грохотом и плеском сгрудил обед на поднос и понес его свиньям – вытряхивать в бачки, в смысле. Я немного замешкался, дожевывая хлеб, и вышел из столовки снова одиноким. Это переставало мне нравиться.

С утра я очень не хотел, чтобы меня окружали пацаны с заботливыми вопросами про самочувствие и особенно про «что там было, как ты спасся». Не хотелось мне ни трястись, ни чинарики стрелять, ни отвечать, ни общаться. С теми, кто меня бросил и сбежал, особенно. А остальных это колыхать не должно.

Не колыхало, по ходу, вообще никого. Саня пару раз проскочил вдали, не взглянув на меня. Стесняется, мстительно подумал я раз и другой. А теперь обнаружил, что как-то уперто он стесняется. И он, и все остальные.

Саня стоял у окна и беседовал с Ленариком. Ленар был обычный – спокойный и неторопливый, только левая рука прицеплена к шее марлевой веревочкой. Из расстегнутого рукава школьной куртки высовывался краешек гипса, похожий на пересохшее мыло.

Я подумал, улыбнулся и направился к ним – с Ленариком-то мне нормально побазарить ничего не мешало. Но Ефимовна успела первой.

Она перестала вполголоса отчитывать мелкую девчонку, которая, молча рыдая, выдирала из ушей сережки, велела ей умыться, удовлетворенно проследила за тем, как девчонка бежит, прикрыв мокрое красное лицо кулаком с сережками, увидела Саню с Ленариком и строевым шагом двинула к ним. Подошла, оглядела и провозгласила:

– Так. Фахрутдинов, правильно? Что с рукой?

Ленарик ответил коротко и негромко, я не услышал. Ефимовна услышала, но пару секунд, похоже, ждала развернутого ответа с объяснениями и смущенными улыбками. Она, похоже, плохо знала Ленарика. Поняв, что не дождется, поучительно сказала:

– Ну что ж ты так. Надо повнимательней, чтобы больше не падать. Скажи спасибо, что левая, а не правая, хоть контрольные не пропустишь – ну и вообще не запустишь все на свете.

Помолчала, ожидая реакции. Ленарик смотрел ей в брошку, Саня – в окно. Ефимовна сказала:

– Так. А что с головой?

Ленарик поднял на нее глаза, ожидая продолжения – совсем равнодушно, я аж позавидовал.

– Корягин, и ты туда же. – Ефимовна решила заметить и Саню. – Что ж вас из крайности в крайность бросает так? То с патлами до плеч все ходили, теперь вот… Не школа, а педикулезный диспансер. Чего ж вы насмотрелись, что лысые ходите? Опять «Великолепную семерку» показывают, что ли?

– Что там великолепного? – удивился внезапно подруливший к ним Лысый. – Нормальная машина, но не «Волга», чтобы прям великолепная была.

Ефимовна так обрадовалась, что пропустила мимо ушей его слова и вообще ловко соскочила с темы семерки, которую я, кстати, тоже не понял:

– Ну вот, с товарища своего пример брали бы. Аккуратный, прическа хорошая, еще бы учебу подтянуть, да, Щерба?

Лысый пробурчал в ответ невнятное, но Ефимовна уже сочла свой долг на данном воспитательном участке перевыполненным, кивнула седой башней и пошла искать следующий участок.

– Чего лысые такие, берите вон с Лысого пример, – сказал я, подходя и протягивая руку.

Лысый как-то резко обернулся и сказал:

– О. Артурян. А говорили…

– Чего говорили? – спросил я, пожав руку ему, Ленарику и протягивая ладонь Сане.

Саня подтормозил, но на пожатие ответил и неохотно сказал:

– Да разное говорили.

– Что неживой? – уточнил я, начиная злиться, сам не зная почему.

– Типа того, – подтвердил Лысый, разглядывая меня, будто отыскивая признаки неживости.

– А, это вы, по ходу, заметили, каким меня бросили, – догадался я сочувственно. – Я там в натуре как этот, трупиком валялся.