Такой заведенный порядок повторялся изо дня в день. Даже один только вид Гуансюя где-нибудь во дворе вызывал у Цыси раздражение. Любивший поддевать вниз латаные-перелатаные хлопчатобумажные рубашки, император предпочитал в качестве верхней одежды носить свободные скромные темные халаты. Его нелепая фигура выделялась среди роскошно наряженных придворных дам и рядом с осыпанной ювелирными украшениями вдовствующей императрицей. Однажды его заметили в Морском дворце за исполнением обряда первой борозды, когда император лично правил буйволом и вспахивал первую в году борозду, в своих сразу же узнаваемых жалких одеждах среди сановников в цветистых официальных одеяниях. Его жилые палаты тоже прославились своей простотой. Отсутствие пышности в них определял, скорее всего, не сам император, просто его евнухи не проявляли рвения в создании уюта для него. Позже, когда при дворе все чаще стали появляться представители Запада, они заметили, что к Гуансюю относились совсем не как к Сыну Небес: «Ни один подобострастный евнух не опускался в его присутствии на колени… Ни разу во время посещения дворца я не видел, чтобы кто-то преклонял колени перед императором, кроме иностранцев во время приветствия его и прощания с ним. Это тем более было заметным оттого, что государственные деятели и евнухи вне зависимости от звания падали на колени всякий раз, когда разговаривали с вдовствующей императрицей»[38].

Император Гуансюй не выказывал и тени недовольства, даже когда евнухи откровенно издевались над ним во время комнатных игр, которые он часто с ними затевал. Такое поведение подвигло многих верить в то, что он только прикидывается слабоумным, а тем временем только ждет наступления своего времени. Американская художница Катарина Карл заметила, что у этого стройного и утонченного монарха «улыбка похожа на сфинкса… На всем его лице отображается усилие по подавлению своих чувств, и выражение такого лица практически достигает состояния полной покорности судьбе». Даже Цыси своим острым глазом не могла определить, что лежит по ту сторону его бесстрастной маски покорности. В заточении своей усадьбы император читал переведенные на китайский язык книги западных писателей, а также китайскую классику, занимался каллиграфией и играл на музыкальных инструментах. (Он говорил, что не любит грустные мелодии.) Он продолжал разбирать и снова собирать часы. Однажды взялся за ремонт музыкальной шкатулки и в конечном счете не только восстановил ее функционирование, но и добавил в ее репертуар одну китайскую мелодию. Больше всего его забавляло рисование фигур, напоминающих чертей, на листках бумаги, на оборотной стороне которых он всегда писал имя генерала Юань Шикая, выдавшего имена заговорщиков и ставшего человеком, по вине которого император оказался в заточении у приемной матери. Рисунки он прикреплял на стену, потом стрелял по ним бамбуковыми стрелами, а после рвал пробитые изображения на мелкие клочки.

Кто знал правду? Император Гуансюй мог на самом деле ждать прибытия команды избавителей, собранной Диким Лисом Каном и оплаченной японцами. Такая перспектива приводила Цыси в панику. В 1899 году она даже пошла на хитрость, призванную устранить от такого дела японцев, и попыталась создать у них впечатление, будто ее приемный сын стремится к установлению с ними близких отношений. В Японию отправили двух сановников, где они раздавали газетные интервью и выступали с публичными речами, при этом заявляя, что их прислала вдовствующая императрица для заключения союза с Токио. Их принял бывший премьер-министр Японии Ито Хиробуми, решивший, что снова настал его час, и предложил советникам тут же отправиться в Китай, чтобы служить ему при троне Гуансюя. Дабы не плодить новых иллюзий, ее посланники славно постарались, чтобы подорвать к себе доверие, и в японской прессе даже появились сообщения об их «чудаковатости». Европейцы думали, что Цыси «совершила ошибку в выборе своих людей на роль этих уполномоченных представителей, ведь мы привыкли к тому, что [sic] желтый мужчина не слишком распространяется по поводу порученного ему дела…». Озадаченные чиновники в Токио никак не отреагировали на предложения чудаковатых посланцев Цыси, хотя и явно подумали о том, что вдовствующая императрица на самом деле вынашивает провозглашенные ими намерения. Эти махинации вроде бы смутили японцев, и к тому же они встревожили русских, а также взбудоражили общественное мнение в Китае, население которого заподозрило свое правительство в каких-то грязных сделках с теми же японцами. Такой маневр следует назвать неуклюжим, совсем не подходящим под тщательно продуманный стандарт Цыси. А придумал его и убедил вдовствующую императрицу его совершить цензор Цюнъи, которого разжаловали, назначив козлом отпущения. По всему этому предприятию можно судить о том, что терпение Цыси лопнуло.

Она все время боялась, что ее узник может сбежать, и она выпускала его из дворцов, только когда сопровождала его лично. Существовало, однако, одно место за пределами Запретного города, куда император должен был ходить, зато ей, как женщине, вход туда запрещался: храм Небес. (Многие считали его «самым красивым образцом архитектуры в Китае».) Император обязан был регулярно его посещать, чтобы вымолить у Небес благоприятную погоду для урожая, от которого зависело благополучие народа. Предусматривалось так, что во время посещения храма там необходимо было провести всю ночь. Все цинские императоры относились к данному обряду с предельной серьезностью. Император Кан-си, например, приписывал пять десятилетий относительно благоприятной погоды, обеспечившей его успешное правление, искренности его молитв, вознесенных Небесам в этом храме. Цыси всем сердцем поддерживала такое убеждение. Только сама она не могла совершить туда паломничества и боялась, что император Гуансюй постарается сбежать, как только окажется вне пределов ее контроля. Поэтому вместо него она посылала в храм Небес великих князей. Таких родственников не составляло труда организовать, но их молитва не могла заменить молитву самого императора. Цыси постоянно боялась, что на Небесах расценят отсутствие суверена как отсутствие у него почтения к ним и в отместку нашлют на империю бедствие. В муках и отчаянии она тосковала о новом императоре.

Однако свержение Гуансюя с трона для китайца было делом немыслимым, даже притом, что общественное мнение в целом склонялось в пользу передачи всей полноты власти вдовствующей императрице. Правда о заговоре с целью ее убийства просочилась в народ и пошла гулять по чайным комнатам, подданные не находили оправдания участию в нем императора, но всю тяжесть вины возлагали на Дикого Лиса Кана. Многие так считали, что «его величество вынес достойное сожаления суждение, а вдовствующая императрица правильно сделала, что взяла власть в свои руки». Но все равно народ хотел, чтобы Гуансюй оставался императором. Он считался священной персоной, «дарованной Небесами», которую простым смертным не положено было даже видеть (поэтому процессии с его участием отгораживали щитами). Народ предпочитал судачить по поводу Дикого Лиса Кана, «обманувшего императора» и «натравившего их величеств друг на друга». Наместники в провинциях, хотя и поддержали дворцовый переворот Цыси, все-таки хотели, чтобы она правила вместе со своим приемным сыном. Боцзюэ Ли, который в душе презирал императора, даже говорил, будто тот «выглядит совсем не как монарх», и хотел, чтобы Цыси оставалась у власти, все же бескомпромиссно возражал по поводу его удаления с престола. Когда ближайший наперсник Цыси Жунлу высказался за его свержение, наш боцзюэ вскочил перед ним еще до того, как тот закончил фразу, и повысил голос: «Как ты можешь даже подавать такое предложение?! Это же измена! Грядет катастрофа! Западные дипломаты выступят с возражениями, наместники и губернаторы возьмутся за оружие, и в империи разразится гражданская война. Нас тогда ждет полное бедствие!» Жунлу согласился с боцзюэ Ли. На самом деле он сам в личном общении старался отговорить Цыси от любой попытки свержения ее приемного сына с престола.