Георгий Маринович, душой конечно болевший за Поклонского, по старой чиновничьей привычке предпочел поддержать победителя, обрушившись гневным сквернословием на девелопера, как только за последним лязгнули засовы: «Наркоман чертов!»

В 21.00 пришла проверка, прервав откровения губернатора, и погасили свет, однако в честь трансляции Олимпиады телевизор оставили. В ящике мерцали наши пловчихи-синхронистки, заслужившие дружное вожделение героев шконки.

– Наташа Ищенко мне нравится, – облизнулся губернатор, отхлебнув душой сладострастной мути.

– Соскучился по лошадям, Марципаныч? – с ходу откликнулся Феодосий. – Иди, там в холодильнике конина осталась. Погрызи, поностальгируй. Вспомнишь чего, нам расскажешь.

– Какая вода у них в бассейне странная, – Георгий Маринович устремил беседу на нейтральную полосу. – Зеленая какая-то.

– Это явно хохлы, русский человек не может столько нассать, – злобно прошипел в себя Александр.

– Слышь ты, лугандон! Голос прорезался? – встрепенулся на него Феодосий. – Не кроши на хохлов. У меня бабка с Одессы. Натерпелась от ваших советских рож. Хоть море Черное отдохнет от этого «русского» духа.

– Давайте уж не будем за политику, сколько можно? – с третейской безапелляционностью вмешался Мозгалевский. – Нам только здесь еще не хватало фронт открыть.

– Ладно, расход по мастям и областям, – прокряхтел племянник министра обороны, залезая на шконку.

Лег и Мозгалевский. Перед его носом на столе лежало несколько книг из тюремной библиотеки – «Блеск и нищета куртизанок», пособие о том, как стать успешным, самоучитель испанского языка и томик с «Анной Карениной». Владимир механически открыл Толстого.

«Адвокат был маленький, коренастый, плешивый человек с черно-рыжеватою бородой, светлыми длинными бровями и нависшим лбом. Он был наряден, как жених, от галстука и цепочки двойной до лаковых ботинок. Лицо было умное, мужицкое, а наряд франтовской и дурного вкуса», – прочитал Мозгалевский. Отметив про себя неизменность адвокатского образа, отбросил книгу в сторону и уставился в потолок.

Мысли текли, но не будоражили. Страх растворился в смирении. По крайней мере, ему в это хотелось верить. Хотя Владимир и понимал, что это лишь тупая усталость и депрессивное презрение к собственному прозябанию. Он заснул, но тут же проснулся. Тормоза с грохотом открылись, и в камеру вошли размытые слепотой фигуры.

– На выход! – грозно прозвучало в дверях.

Арестант инстинктивно нащупал под подушкой пенсне и приладил его к переносице. Из подвального коридора его завели в кабинет к следователю.

Роман Андреевич Руденко, сидя за столом, курил. При виде Берии прокурор, слегка приподнявшись на стуле, задавил в пепельнице сигарету.

Было около десяти вечера. Но августовский зной не отступал. Роман Андреевич то и дело обтирал лоснящуюся шею платком. Голова гудела. Он беспробудно пил уже неделю. Начал еще в Воркуте, где первого августа на шахте номер двадцать девять перед строем политических заключенных собственноручно застрелил одного из организаторов забастовки – поляка Игнатовича. Остальных бунтарей добивали из пулеметов чекисты. Что двинуло советского прокурора к этому совершенно бессмысленному убийству? Свои триумфальные сорок шесть лет он вынужден был отмечать не в «Праге» с друзьями и холуями, а в потной перегарной избе начлага с гулаговскими псами, уставшими от бунтов, вот уже два месяца лихорадивших всю Воркуту.

Восстали политические с надеждой, что после смерти Сталина, а уж тем более после ареста Берии, их приговоры начнут пересматривать. Каторжане, в очередной раз перепутав переворот с революцией, решили, что про них забыли, что новые демократические вожди Хрущев и Маленков их просто не слышат. И потому крик становился яростнее, а надежда отчаяннее. Тогда к ним и прибыл новый Генеральный прокурор СССР, хмельной от водки и всесилия, – хранитель главной кремлевской тайны, смертный, но теперь перед ним пресмыкался даже тот, кто уничтожил самого отца народов. Сколько Руденко обрек на смерть людей, он не помнил. Были и лично им подписанные расстрельные приговоры в составе «троек», в которых он любил председательствовать, и его громогласные требования к Москве увеличить квоты на репрессированных. Но это, казалось ему, все не то. Не было торжества над поверженной жизнью, не было замирающего от восторга дыхания и глухого маятника сердца. Все чувства, горевшие в нем, были лишь холопской дрожью перед начальством и стенкой, которой закончили многие его коллеги. А он жаждал нерва хозяина и нерва палача.

После литра спирта, выжратого за здоровье Генерального прокурора СССР – за свое здоровье, генерал Руденко посчитал себя заслужившим особенный подарок на день рождения. Опохмелившись на следующий день, собираясь на переговоры с бунтарями, он сунул в карман наградной браунинг. К приезду Руденко восстание выдохлось. Интеллигенция сдалась, прекратив борьбу и выдав закоперщиков администрации. Не отступали лишь бывшие чекисты, подпольщики и красные командиры, объединившиеся в непримиримый отряд. Сопровождавшие Руденко вертухаи и милицейские чины не сомневались в капитуляции отряда. Дальнейшее сопротивление было безумием, и это понимали прежде всего сами восставшие, которые в переговорах видели лишь возможность облегчить свою судьбу. В мирном исходе были заинтересованы все стороны, но только не Роман Андреевич. Приближаясь к мятежникам, он жадным мутным взглядом выбирал себе подарочек. Глаз остановился на дерзком крепком поляке Викторе Игнатовиче. В нем присутствовало больше спокойствия и уверенности в исходе дела, чем у всей администрации лагеря. «Погоны» считали, что идут навстречу зэкам принимать капитуляцию, поэтому шли без оружия.

– Ну что, суки, устроили волынку? Для того мы с вами цацкались, перевоспитывали, шанс на исправление давали, чтобы вы, подонки, здесь бунтовали? – заорал Руденко.

Поляк что-то было воскликнул, но Руденко, достав взведенный браунинг, выстрелил ему сначала в живот, потом в грудь. Третья пуля, хотя Роман Андреевич и бил почти в упор, ушла влево, порвав щеку бывшему полковнику НКВД Зальперовичу, осужденному за связь с английской разведкой. Каторга загудела, вместе с ней завыла сирена. Как только «погоны» шарахнулись от восставших, с вышек ударили заградительные очереди. Пулеметы нарезали толпу тонкими слоями до тех пор, пока живые и мертвые не превратились в одно серо-бурое месиво.

Тризну отметили спиртом. Офицеры пили залпом, стараясь не встречаться взглядом. Руденко уже ждал самолет. В Кремле торопили с делом Берии.

– Уезжали, Роман Андреевич? – растянуто произнес Берия, пытаясь уловить природу перемены в образе Генерального прокурора.

Руденко был пустой и похмельно уставший, но в нем появились черты безграничной власти, не видимые глазу, но ощутимые беззащитным перед пулей затылком.

– Командировочка, Лаврентий Павлович, – прокурор снова закурил. – Враги народа арест ваш празднуют.

– На то они и враги народа, – печально улыбнулся Берия.