– Извини, экономим. Интеллигенты на нервах, только курят и смердят. Ну, ты, Вован, лютый, – к общей радости остальных сокамерников Феодосий переключился на Мозгалевского. – Ты их реально в абсенте сжег?

– Я в отказе. 51-я! – оборвал Мозгалевский.

– Не знал. Не обессудь. Все равно нарядно. И пламя, наверное, такое зеленое… Гляди, Шурик, научит тебя дядя Вова жизни. А то не живете, только потеете.

Меж тем явление нового сокамерника всех крайне удовлетворило. Феодосий распознал в Мозгалевском пассажира с тем же багажом грехов и воспоминаний, застрявших и у него в душе. Александр и Георгий Маринович надеялись обрести собеседника под стать себе и громоотвод от грубостей и острот неугомонного Феодосия, который в этой тюрьме был человеком неслучайным.

Первый раз Федор оказался здесь восемь лет назад за особо крупное мошенничество. Тогда вместе с друзьями, которые так и остались «неустановленными лицами», он под видом таможенника в темное время суток забирал подъезжающие к терминалу фуры, отгонял в заброшенную промзону. Между ночными рейдами Федя ездил по ресторанам, представляясь проблемным гражданам или человеком с обширными связями и безграничными возможностями, или просто помощником прокурора города Москвы. Каждую проблему, с которой шли просители, Федя оборачивал в несколько, и лох безоглядно нырял в пучину коррупции, где оставлял все и немножко больше в виде долговых обязательств. Впрочем, эта сфера бизнеса для следователей так и осталась непознанной, поскольку разоренные коммерсанты не торопились признавать себя терпилами и взяткодателями. Освободившись, Федор первым делом поменял в паспортном столе свои анкетные данные, явившись свету Феодосием Владленовичем Шойгу. И вскоре по Москве поползли слухи о всесильном племяннике министра обороны. На кортеже в три машины с проблесковыми маячками и черными армейскими номерами Феодосий Владленович объезжал генералов и штатских начальников, передавал приветы друг от друга и дары от себя. И вскоре большие «звезды» сложились в млечный путь, озаряя славой и богатством Феодосия Шойгу. Сплетни о подвигах «родственника» дошли до министра обороны. Гнев «дяди» обернулся для «племянника» репрессиями, и Феодосия Владленовича снова водворили в кремлевские казематы, где он чувствовал себя как рыба в воде, врачуя оскорбленное тщеславие философическими раздумьями и желчью, изливаемой на новых соседей. С Мозгалевским у них обнаружился с десяток общих знакомых, общий дантист и, что особой лаской отозвалось в памяти сокамерников, общий отель на Сардинии, где они отдыхали семьями в августе три года назад.

Когда Феодосий спал, ему на смену в собеседники Мозгалевскому являлся губернатор. Георгий Маринович не был ни выдающимся человеком, ни даже выдающимся чиновником, но от массы хранителей путинской России не отставал. Он относился к третьей генерации государевых слуг. Первое поколение страной торговало, второе – метастазно изощрялось в бизнес-схемах, выдумывая для своих родственников коммерческие предприятия, чтобы освоенные бюджеты бесконечно множились на сладкую старость в домиках под Майами. Последняя генерация деньги не воспроизводила. Это стало просто невыгодно. Она их складировала, поскольку ни один самый криминальный бизнес, будь то наркотики или оружие, не приносил столько дохода, сколько несло губернаторское или министерское кресло. И проблема для глав российских регионов была не в том, как заработать больше, а в том, как все это распихать и потратить. На семью уже надежды не возлагались. Увы, институт брака ослаб, устои дрогнули, патриархат был не в чести. Дети становились кокаиновыми мажорами или гламурными алкоголиками, если матери вовремя не успевали оттащить их от отцовского корыта. Старые жены, как правило, обиженные. Новые – твари. Георгию Мариновичу с семьей повезло чуть больше. Сын Кирюша был штатным служащим в одной из госмонополий, получал зарплату и бонусы. И папа смело повесил на него свой премиальный автопарк: два «Майбаха», три «Бентли» и желтенькую «Феррари». Кирюше принадлежали еще два рублевских дома и три квартиры по пять миллионов долларов каждая, в одной из которых в лакированных шкафчиках из красного дерева хранилась коллекция часов на двадцать миллионов долларов. Часы были страстью бывшего губернатора, раздуваемой чувством обладания тем, что нельзя показывать. Максимум, что мог позволить себе Георгий Маринович, так это украсить запястье стальным «Ролексом». Губернатор жил тем днем, когда в белых штанах он спустится с сорокаметровой «Мангусты», пришвартованной в кипрской марине, а на руке его будет грандиозно тикать жемчужина его коллекции – Richard Mille, которую следствие оценило в 1,5 миллиона долларов. Но этот час триумфа, этот апофеоз своей полувековой жизни губернатор откладывал с томящим вожделением, как юная барышня потерю невинности на первую брачную ночь. Интуиция нашептывала, пора валить. Снились дурные сны, возбуждались дела на замов, в чем губернатор видел нехороший знак. Но жадность давилась и кричала: «Еще!» С обыском к нему пришли прямо в служебный кабинет и одновременно во всю недвижимость сына, обнаружив залежи денежных знаков и горы тикающего золота. Все имущество губернатора, его жены и сына арестовали. В один миг чиновник потерял состояние, которым не могла похвастаться императорская фамилия за триста лет своего правления.

Когда Георгий Маринович волновался, он начинал отжиматься, отчего на ладонях пузырились бородавчатые мозоли, которые при очередном нервическом припадке он остервенело сгрызал, смущая собеседников.

Как ни парадоксально, но даже арестованные сокровища новомодного хозяина тайги вызывали трепет и уважение оступившихся чиновников и коммерсантов, прописанных в изоляторе. Георгий Маринович принимал сию роль с застенчивой приятностью. Должным почитанием его обходили лишь блатные и мошенники, мимо которых каждый день проплывали лопающиеся от бабла рыбины, для них неприкосновенные. Георгий Маринович в теплые собеседники старался подбирать под стать себе. Лишенные всего вороватые чиновники даже здесь упорно держались того самого сословия, которое в России называлось правящей элитой. Наверное, поэтому губернатор до сих пор был расстроен недавним увольнением из камеры выдающегося международного девелопера Сергея Поклонского, у которого отношения с другими сокамерниками сразу же не сложились, о чем Георгий Маринович не без горечи рассказывал Мозгалевскому.

– Здорово, братва! – начал свое приветствие к новым соседям олигарх Сережа.

– Твоя братва в Камбодже желуди роет! – ответил Феодосий, перевернувшись на другой бок. – Эко как разбушлатился за месяц отсидки.

Поклонский проглотил дерзость, тем самым обозначив себе место в новой камере. Попытки реабилитироваться рассказами грустных историй успехом не увенчались.

– Накликал ты сам на себя беду, Сереженька, – тяжело вздыхал Шойгу. – Это ж надо было сказать: «У кого нет миллиарда, пусть идет в жопу!» Вот теперь все здешние нищеброды в очередь к твоей жопе и выстроятся, даже Марципанович крайним займет. У него уже тоже нет миллиарда.

Когда по телевизору сообщили о смерти астролога Джуны, Поклонский тут же объявил, что все ясновидящие целительные таланты она по неведомым проводам передала ему. И он за батон колбасы и горсть уважения всех излечит, исцелит и ниспошлет свободу. Просьба Феодосия Владленовича не насиловать ему мозг изнасилованным ртом вылилась в тюремную дискуссию, в завершение которой Поклонский, не найдя аргументов, сорвал с полки телевизор и метнул им в сокамерников. Контраргументом стал кипяток, и через пять минут господин Поклонский с ошпаренной рожей в сопровождении вертухаев поверженно покидал негостеприимную хату.