– Необходимо обсудить все формальности, – сказал голландец. – Обязанности преподавателя первые три месяца возьмет на себя мой друг. – Он чихнул, а потом сердито добавил: – Я выдам ему авансом небольшую сумму денег на возможные расходы, и пусть попутно он заправляет в лавке. Опыта у него достаточно и, по крайней мере, никто из покупателей не отравится. Я считаю, так будет правильно. Ну, что скажете?

– Вполне логично поступить именно так, – согласился я. – Однако не стоит забывать о главном: юноша останется здесь один.

Между делом Моне ловко достал из внутреннего кармана табачную шкатулку, сопроводив пояснением о пользе нюхательного табака при мигрени. Поочередно, зажав между большим и указательным пальцами щепотку, он подносил ее к ноздрям и жадно вдыхал коричневатую пыль. Через секунду, весьма довольный проделанной процедурой, голландец вытер остатки нюхательного табака большим перепачканным платком.

– Всегда нужно показывать им, кто тут главный, – заметил он и смачно чихнул. – Запомните это. Мягкость – это хорошо, но она не сослужит добрую службу, если говорить о перспективе. Возьмите, например, Пьера. Думаю, он подружится с вашим Джеймсом. Мальчик старается, этого нельзя отрицать, но родители слишком балуют его, присылая карманные деньги. Страшно подумать, каким бы он вырос, если б мы с Дюбреем его должным образом не наказывали. Как говорится в Библии, кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына.

– Возможно, богатство не приносит счастья, – забивая трубку, произнес Ромашкин. – Но, по крайней мере, оно обладает властью отвлекать от грустных мыслей. Кроме того, деньги позволяют мужчине ощутить, что он чего-то добился в этой жизни.

– Кстати, о деньгах, – заявил я. – Моне, вы знаете, как трепетно относятся к этим желтым тяжелым кругляшкам дом де Дре? Вижу, наслышаны. Так вот, вся сумма за учебу станет храниться у нотариуса, и раз в полгода он будет выдавать вам часть, отчитываясь непосредственно мне. И если я узнаю, что учеба не идет впрок, то я посчитаю, что кто-то не выполняет часть своего договора. Вам рассказать, как граф поступал с людьми, имевших намерения его обмануть?

– Не стоит, – произнес Моне, словно заметил червяка в надкусанном яблоке. – У меня слишком развито воображение, и сегодня я рассчитываю выспаться, а не ворочаться, вспоминая кошмары.

Вскоре мы разошлись. Андрей Петрович со слугой и Джеймсом остались ночевать в доме, а я с Полиной отправился в единственную гостиницу, которая размещалась на соседней улице, по дороге в порт. Едва мы переступили порог, как к нам подбежал юнга с «Альбатроса», протягивая мне записку. Мальчишка приходился каким-то родственником капитану Жан-Жаку и исполнял на судне обязанности стюарда, когда виконтесса изволила почтить корабль своим присутствием, так что я его сразу узнал и без лишних разговоров принял послание.

– Как тебя звать, матрос? – спросил я, прочтя записку.

– Винсент, монсеньор.

– Скажи мне, Винсент, когда корабль должен выйти из Кале?

– Монсеньор, «Альбатрос» этим утром покинул порт на моих глазах. Меня послали сюда отыскать вас и передать письмо.

– А как ты вернешься на корабль?

– Капитан выдал мне два франка, – шмыгнув носом, гордо произнес юнга. – С рассветом, до третьей склянки (девять часов утра) меня будут ждать на траверзе самой высокой дюны Бре-Дюн. Я найму лодку.

– Месье, – доверительно понизив голос, обратился я к хозяину гостиницы, – сей славный юноша проведет ночь здесь за мой счет. Накормите его и разбудите в шесть утра. Для ее светлости и меня завтрак ранний. И еще, подготовьте что-нибудь вкусненькое на вынос из расчета на четверых голодных мужчин. Все к утру.

– Будет сделано в лучшем виде, – сказал отельер. – Наши часы самые точные на всем побережье, а повар готовил в самом Версале.

Я просто кивнул в ответ и рукой поманил юнгу в сторону, приказав тому дождаться, пока я подготовлю ответное письмо. Закончив писать, я отдал последнее распоряжение:

– Это письмо передашь Жан-Жаку. Утром сюда подойдут двое: высокий месье с тростью и его слуга. На судно отправитесь втроем.

Теперь стоило известить Андрея Петровича о новых обстоятельствах, связанных с бегством Макрона. Второе письмо было составлено тут же, и спустя пятнадцать минут управляющий послал по известному адресу слугу.

Меня разбудил звон отдаленных часов, отбивших шесть утра. Если сей услужливый инструмент исправно отбивал время в течение всей ночи – как оно наверняка и было, – то он только сейчас нарушил крепкий сон, в который я погрузился накануне вечером. Хотя, несмотря на всю логику, служащие гостиницы могли каким-то образом приглушить бой механизма, дабы ничто не мешало постояльцам выспаться. Спеша приветствовать один из последних январских дней, я выпрыгнул из теплой постели, прошлепал в смешных тапочках, купленных у смуглого торговца, к одному из мансардных окошек и отдернул штору. Внизу, на террасе с балюстрадой, тянувшейся вдоль всего крыла, где находились покои виконтессы и моя комната, гордо восседали пара бакланов, водя своими крепкими клювами из стороны в сторону, словно здесь было чем поживиться. Бледное серо-голубое небо уже светлело. Утро обещало быть солнечным, в чем я усмотрел доброе предзнаменование, что все у меня здесь сложится наилучшем образом. Спустившись вниз, я увидел юнгу с «Альбатроса», державшего в руках большую корзину прикрытую материей, от которой умопомрачительно пахло свежей выпечкой. А вот Андрея Петровича не было, и я немного заволновался, как тут же мои сомнения были рассеяны, едва я выглянул за дверь. Вырядившись по-походному, Ромашкин стоял на противоположной стороне улицы и отчитывал слугу. Все были в сборе, и с легким сердцем я пожелал удачи в дороге.

* * *

Спустя пару дней разнообразные мелкие события немного сгладили гнетущие впечатления, но вовсе забыть о событиях в Кале – нечего было и надеяться. Кое-что, безусловно, удалось, но и те неудачи, которые омрачили общий фон, отнюдь не выглядели поражением. Маленький язычок огня лизал последние дрова в камине, разожженном, чтобы нагреть воздух в комнате, которая успела выстудиться после проветривания. Он уже превратил в еле заметную горстку пылающей золы некогда толстые ветки высохшей груши, а вожделенного тепла все не наступало. Чем дальше мы отъезжали от побережья, тем становилось холодней. Я еще раз погрузил руки в кружева, вышедшие из ателье мадам Ла Перрьер в Алансоне. Того самого, сожженного пьяными революционерами в безумстве вседозволенности. Очень необычные узоры, как для меня, – так музейная ценность, а, по словам Полины, не имеющие цены, – настолько они были прекрасны. Многие были не толще паутины, а некоторые буквально плыли по воздуху, стоило их приподнять. Настоящее алансонское кружево прошлого века. Если кому-либо посчастливится найти его и подержать в руках, это ощущение запомнится на всю жизнь. Можно смотреть в упор и в какой-то момент понять необходимость иметь увеличительное стекло, чтобы проследить весь ход нити[95]. Невозможно представить, сколько нужно сделать движений пальцами, сколько стежков: прямых, обратных и повторных, чтобы появилась лишь малая часть узора – изогнутый лепесток или шип розы. Это впечатляет сильнее, чем фламандская живопись и камерная музыка вместе взятые, это из эпохи чистых душ, эфемерного существования, а не машинной работы. Это не труд, а состояние души эпохи домотканого полотна, теплых масляных светильников и грубых, неотесанных лавок – это превыше всякой бумажной ценности с водяными знаками. Когда трогаешь это кружево кончиками пальцев, рассматриваешь сквозь лупу, начинаешь ощущать, как велико было терпение девочек-мастериц. Становится слышен шорох нитей, сопровождающий их работу иголками, так похожий на шепот падающей листвы. И если прислушаться, то можно узнать историю, осязаемую, конечно. Кружево расскажет об исколотых пальцах и ноющих от боли спинах, о сиянии в глазах, которые они себе портили, чтобы создавать эти чудеса, поведает о нежности человеческих тел, о страстной любви сельских девочек к платьям придворных дам, которые они никогда не наденут. Алансонское чудо – это гордость, вплетенная в ткань их крошечными пальчиками, а гордости не нужно сострадания. Гордостью можно только восхищаться. Я разложил кружева на листах бумаги и стал сортировать их, складывая в сундук. Вот уже почти час, вынимая, раскладывая и разглядывая, я трогаю их и думаю, что с ними сделать? Но с ними уже ничего не сделаешь. Это эксклюзив, который уже никогда не будет воссоздан. Так устроена жизнь. А жизнь человеческая – это не мечта, не сон или греза, не страсть к испытанию наслаждения и блаженства. Она великий дар провидения. И если вовремя не почувствовать это, то, ухватившись за этот дар, как за игрушку, игрушечную жизнь и получишь, без тяжкого страдальческого креста, и, как следствие, без награды. Лишь набравшись жизненного опыта, можно осознать, что дар этот стоит принимать с покорностью, даже с трепетом, ибо это есть драгоценный залог, который когда-нибудь придется возвратить в чистоте и целостности с чувством исполненного долга. Ведь как выразить человеческое достоинство, как понять, что сила заключается в слабости, величие – в ничтожности, а бесконечность – в ограниченности? Только принимая законы вечной премудрости.