Теперь я слышу от него, как много хлопот взвалила на себя фройляйн А. ради нас двоих... Я киваю: понятно... Лодочник играет хорал. - «Когда „Христа“ напечатают, мы тоже купим себе такую лодку». - Фридель кивает.

Мы снова на суше. Фридель отправляется обедать; я остаюсь один.

Потом мы трое - с фройляйн А. - идем по дороге к Небелю. Почти не разговариваем, но настроение у меня приподнятое.

Фройляйн А. вскоре прощается с нами и уходит.

Мы двое отдыхаем на копне сена.

Фридель снова начинает говорить жестко и холодно:

- Ты не можешь остаться здесь: нельзя просить прощения у родителей - за свой проступок - и тут же требовать от них новой поблажки!

-Фридель!

- Они все равно не разрешат; а мой отец, если узнает, мигом примчится сюда и меня заберет! Как ты не понимаешь!

Я лежу на сене и не знаю, что думать.

Облака - удивительного сероватого оттенка - свисают вниз, как тяжелая шерсть, серая и ужасная.

Я думаю о сернистых облаках, которые видел здесь несколько лет назад. Я хочу сказать, что такое облако может задушить; я думаю о «Христе», где тоже об этом написано...

Копна сена красивая.

- Слушай, что ты так уставился на меня?

- Другого мы не заслуживаем!

Это я говорю вслед за ним и повторяю еще раз:

- Мы попали в ужасное положение и хотели сделать, как лучше; а обернулось это виной, наши усилия навлекли на нас вину... Не восстанови мы против себя родителей, мы бы сейчас радовались жизни на Амруме. Мы боролись за самое святое в нас, а теперь за это наказаны. Нам, выходит, надо было сидеть, сложа руки, и не делать вообще ничего!

- Ты зря упрямишься!

- Я не сторонник таких вещей! Чтобы только что-то получать и ничего не делать!

- Слушай, а чего ты заслуживаешь? Разве не всё, что Он дает, -милость?

- Я ничего другого не заслуживаю.

Тут я забираю руку, которая лежала на сгибе его руки, и отворачиваюсь. Я сейчас как до предела натянутый лук: тетива скорее лопнет, чем вернется в прежнее положение.

Я говорю: «Завтра уеду»; и больше ни звука.

Кусаю губы.

Мы встаем и плетемся обратно.

В нашей комнате я молча укладываю вещи; Фридель не сводит с меня глаз.

- Ты уезжаешь как строптивец! Богу такое не нравится!

Я по-прежнему молчу; через какое-то время у меня вырывается:

- Другого я не заслуживаю. Прекрасно - буду вонзать нож себе в сердце все глубже, глубже, пока он не сломается.

- Богу не понравится, как ты с Ним говоришь!

- Тогда пусть ударит меня, на то у Него и власть!

- Боже, Боже!

Я продолжаю укладываться... Через долгое, долгое время Фридель говорит:

- Не хочешь со мной разговаривать, ничего мне не хочешь сказать, так и уедешь строптивцем? Это не кончится добром, определенно - нет!

- Ты же сказал, что добра я не заслуживаю!

- Боже, я знаю, какую боль тебе причинил. Ты, наверное, думаешь, что я от тебя отвернулся! Но я так сильно тебя люблю, больше всего на свете - я даже не понимаю, как со всем этим справился! Ты должен смириться - должен, должен!

Я смотрю на него, у него на глазах прозрачные слезы. Я догадываюсь о его состоянии и понимаю: вот сейчас что-то между нами ломается. Между нами что-то ломается? Но тогда, тогда...

С языка у меня готово сорваться страшное проклятие в адрес Бога: я думаю о «Крови сердца». И обо всем этом ужасе.

- Он только карает! Неизменно и вечно! Он дал мне силу, чтобы я от нее же и погиб! Я никогда не знал радости, а теперь, когда должен был бы познать, ибо Он мне ее обещал, - Бог нарушает слово!

Я смотрю на Фриделя и невольно вижу, как он вздрагивает и совсем тихо молится: «Боже, заставь его смириться! Он сам разрушает себя - доводит до сумасшествия!»

Тут я не выдерживаю и, скорчившись червяком, начинаю скулить... Полный аут, я лежу на полу и размазываю по щекам слезы... Фридель - рядом со мной - опускается на колени:

- Смирился?

Я не в силах ответить: весь мой страх и вся боль выломились наружу.

- Теперь Бог поможет!

И Он помог - помог!

Мы отпраздновали свадьбу; и долго спорили, кому быть мужчиной, а кому - женщиной.

Мы сделали много проб; иногда получалось так, иногда иначе. В конце концов Фридель рассмеялся: «Мы оба мужчины. Но все же это брачный союз - и он нерушим, ибо заключен перед Богом».

Девятнадцатое июля - день нашей свадьбы.

<...>

Дом среди вересковой пустоши, 3.10.1913

Сейчас мы вдвоем сидим за столом, мой Фридель и я. Вечереет, и мы уже зажгли лампу. Тик-так, говорят часы.

У меня ощущение, будто я должен думать назад: далеко, далеко назад, на много лет назад, когда я был совсем маленьким - и еще не стал женой Фриделя.

В комнате горела лампа, и я сидел на столе в ночной рубашке... передо мной на стуле стоял тазик с водой... и из него торчали мои ноги, которые мыла мама. Это было очень давно; но я все помню. Я помню, что тикали часы и горела лампа... Иногда я стукался об нее головой... Я помню, потому что в то время у меня еще была уютная комнатка, где мне нравилось тихо сидеть, пока другие разговаривали.

Всё потом погрузилось в какую-то пучину; я едва помнил, что это когда-то было. Я таскал камни, складывал их, строил замки, видел бессмысленные сны, продолжал строить в своих сновидениях. Стоят ли еще те замки? А церкви и залы? Разговаривают ли люди, которые прохаживались по залам? Разве они не умерли? Разве все это не умерло и не погребено? Или всё продолжает жить во мне? Дорого обошлась мне та недвижимость: я посадил себе в душу тревогу и тоску по иному; я сделал себя тихим и одиноким.

Я никогда не озорничал, никогда не играл с другими детьми.

Поэтому я стал неловким и несвободным. У меня часто возникало чувство, будто где-то образовалась большая пустота, которую я заполняю грезами, а не делами.

Но теперь мы сидим за столом, мой муж и я! Теперь у меня снова есть дом, мне не нужно убегать в свою комнату и тайком... работать и плакать.

Теперь мы сидим за столом и радуемся. Я могу отбросить от себя многочисленные бессмысленные слова, которые говорил день за днем; мне не нужно смеяться, когда нет соответствующего настроения... И я, если захочу, могу целоваться...

Это второй день в нашем новом доме, и уже так много всего случилось - так много, что я не нахожу слов, чтобы обо всем рассказать, да и времени нет, чтобы написать обо всем.