Такое каждый из взрослых наверняка видел сотни раз.

И вот для мальчика и девочки наступает время, когда оба чувствуют, что отупели и устали, что больны душой.

Хочется верить, что прежде они оставались цельными и прямодушными; но в этот момент мальчики ломаются, а девочки начинают умирать - с этого же момента.

Мальчики - с цельной душой - мчались сквозь свою юность, в их крови была безумная, ликующая радость, которую, по сути, ничто не могло обуздать.

И что же, они вдруг заболевают душой? Да, заболевают - и, как правило, душа у них умирает; только очень немногим удается спасти ее для новой святой жизни - только очень, очень немногим. Я полагаю, что в большом городе таких наберется лишь несколько десятков. А почему? Я не знаю, почему. Могу лишь рассказать, как всё это происходит.

Дело в том, что, согласно предопределению, мальчик должен подарить свою душу или ее часть. Но он - если исходить из его природных задатков - этого сделать не может, поскольку не привык ни на кого оглядываться. Значит, сама его кровь должна каким-то образом измениться; должны появиться новые, непредвиденные факторы... И они должны наброситься на мальчика, как дикие звери, иначе он их не подпустит к себе.

Он никогда не признался бы себе, что и сам - только половинка, если бы в нем не проснулось вдруг безымянное томление. И томление это в конечном счете направлено на ту девочку, которая считает мальчика дураком.

Оно горит в его глазах, на губах - и высвобождает что-то совсем новое, ужасное, перед чем мальчик застывает в оцепенении, к чему не может не испытывать отвращения: половой инстинкт.

Этот инстинкт мальчик ощущает как нечто нечистое, потому что уже не помнит, как горели у него недавно глаза, губы - и нечистота оказывается связанной с его телом, прежде столь чистым!

Он чувствует жуткую беспомощность, вместо гордости. А ведь ему следовало бы гордиться собой!

Я точно знаю, что тысячи мальчиков стоя рассматривают себя - и ломаются от захлестывающего их чувства. Они опускаются на колени, и кричат, плачут, кусая до крови губы, и не могут вернуть душе былую гордость.

Почему же никто этого не видит? Почему никто не подойдет к мальчику и не скажет: «Пока ты здесь терзаешь свою душу, где-нибудь плачет девочка, мечтающая о твоем теле. Вы будете тосковать, пока не найдете друг друга. Мальчик, гордись чистотой! Смотри только на белизну твоего паха, плоти! Она от Бога - и всё в тебе от Бога, даже то, из-за чего ты плачешь...»

Тогда бы всё в этой юной душе повернулось совсем по-другому. Мальчик велел бы своим глазам искать, почувствовал бы их горение. И однажды нашел бы то, что так упорно искал, и губы у него стали бы жаркими, и он познал бы любовь, и тогда всё внутри него прояснилось бы, он бы спас свою душу...

Но взрослые о мальчиках не заботятся, думая, что те сами должны отыскать свой путь. Мальчики могут его отыскать... Конечно, могут, но каких несказанных усилий им это будет стоить... И большинство мальчиков станут нечистыми и больными, потому что вокруг жужжат тысячи чужих, навязываемых им слов. Они хватаются за эти слова, потому что в собственных их душах никаких объяснений новым явлениям нет. А все слова, которые они слышат, - сплошная ложь.

Все, кто услышит какие-нибудь слова, неизбежно станут нечистыми. Не потому, что все эти мальчики согрешат против своего тела и, не желая того, осквернят руки кровью; нет, они, может быть, вообще ничего плохого не сделают - но уже никогда не разучатся воспринимать дикарское, непостижимое плотское влечение как нечто низменное, относящееся к животной природе. А значит, они это влечение возненавидят.

<...>

28.06.1914

<...> Во взбаламученные юные души никакого объяснения не поступает. И мальчики постепенно перестают чувствовать половинчатость своего бытия; свое томление они истолковывают неправильно: начинают верить, что в них есть что-то звериное; думают, что любая женщина могла бы их удовлетворить. Как только они поверят в это или что-то подобное, они пропали, ибо теперь всякая их влюбленность (о которой они, возможно, расскажут товарищам) будет только похотью, в большей или меньшей мере. Свадьба уже не будет означать для них принесение в дар собственной души, а только - выигрыш в удовольствии.

Тот же, кто не теряет душу, отдавая ее другому, не способен по-настоящему любить, ибо любовь - чистая и святая - полностью зависит от души... И только такая любовь освящает всякое блаженство плоти.

Пока мужчина не начнет молиться на свою жену, он не сумеет очиститься через общение с ней.

<...>

14.07.1914

<...> Позже. Я читал также: «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»...

Пьеса о том, что мы не должны разлучаться, если не хотим умереть: мой муж и я!

Они все не могут понять и не поймут, что он - мой муж... Но я ему жена, жена! Я хочу его поцелуев! Хочу с ним спать!

Дом среди вересковой пустоши. Вторник, 8.09.1914

Теперь, по крайней мере, мы выбрались на пару недель в Люне-бургскую пустошь. Погода ясная, чудная; много света, солнечного и лунного; днем - золотистого, проникающего откуда-то с синего неба сквозь зеленую еловую хвою.

И все кругом - светлое; настолько несказанно-светлое, что трудно определить, какого оттенка небесная синева... Порой, когда я смотрю вверх, мне кажется, будто небо серое - да, совсем серое, ведь всякая краска в сравнении с солнцем сереет... Но потом, когда солнце прячется за зеленые ели и отбрасывает тени, небо меняется: темнеет и темнеет, пока не становится непостижимым глубоким ультрамарином... Я видел это, но в такое с трудом верится.

А вечера настолько полны лунным светом, настолько бледны и прохладны, что иногда на меня нападает страх.

Вообще ночи здесь призрачные - как будто снова и снова должно возвращаться всё то же, страшное... И оно вернулось, вернулось - только еще более жестоким, мучительным, ядовитым, чем когда-либо прежде... Сквозь ночи - какое-то жужжание и всхлипы... И что-то подстерегает у дороги, когда я при лунном свете хожу к колодцу; и льнет снаружи к окнам, когда я выключаю свет и присаживаюсь на край кровати... Огонь в печи, и тот знает... что я не могу родить детей, которые сосали бы мою грудь, смеялись и плакали, и ходили, и прыгали, и танцевали... что Фридель терзает себя и по ночам должен со мной разговаривать, что нам обоим не удается уснуть, что мы плачем, и кричим, и дрожим, а ходики тикают и отбивают часы... всё же прочее молчит, не шевелится... Да, еще лампа возле кровати отбрасывает длинные тени, и играет с нами в театр теней, и мерцает, так что тело на стене оказывается разорванным, корчится в судорогах... а моя рука, моя рука становится гигантской жесткой дланью, которая хочет ударить... Я имею в виду, что свет должен был бы смеяться... Но он не смеется, он пугливо мерцает... увы, не догадываясь об игре теней... Так всегда: тот, кто боится, не замечает невольно порождаемой им забавной игры.