Маша подняла на него глаза. Что выражал этот взгляд – сказать было невозможно. Александров смотрел на свою дочь.

– Маша… Твой отец – я. Ты моя дочь.

Маша сглотнула, у нее дернулся угол губы.

– Вы… Вы – мой отец?

Она перевела глаза на чашку, машинально отпила чаю. Долго смотрела, как снуют официанты по нарядному вестибюлю, украшенному коврами, золотом, нелепой вычурной мебелью, многоэтажными подносами на столах с сэндвичами и пышками. Снова отпила чаю. Отломила кусок пышки. Поднесла ко рту, положила обратно на тарелку. Александров молчал.

– Самое ужасное, что я не знаю, верить вам или нет…

– Спроси у мамы. Маме ты еще веришь?

– Мама… – Маша вздохнула, Александрову показалось, что она всхлипнула. – Мама сама, по-моему, перестала многое понимать. Это она вам сказала или вы знали еще тогда… Ну, когда вы и мама… Или это она сказала вам только недавно?

– Ровно два года назад, когда мы встретились снова. Когда она попросила меня помочь вывезти тебя и Таню сюда.

– Вы из-за этого решили ей помочь? Из-за… Не из-за мамы, а… Вы хотели, чтобы я…

– Маш, не спеши говорить глупости. Не надо спрашивать меня, вывез ли я маму и вас с Таней, потому что хотел избавиться от нее, от тебя, от чувства вины перед… Я даже не знаю, перед кем. Это все штампы.

– Вы тогда только узнали, что я – ваша дочь? А все семнадцать лет до этого даже и не подозревали – так, что ли?

– Даже мысли такой не было. Как Лида могла мне не сказать, что беременна? Это же дико, согласись? Я не знаю, не знаю до сих пор, как к этому относиться. Но Лида есть Лида.

– То есть мама во всем виновата…

Маша снова уставилась в стол. Снова замолчала. Александров ждал.

– Это мама ушла от вас, или вы ее бросили? – не поднимая на него глаз, спросила Маша.

– Пусть мама сама тебе расскажет, как это было. Лучше ты узнаешь ее правду.

– Значит, вы…

Маша заплакала. Александров молчал. Маша вытерла слезы, вздохнула и снова принялась разглядывать вестибюль.

– А знаете, Константин Алексеевич… – Маша подняла на него сухие глаза, взгляд стал жестким. – А мне начхать. Понимаете? I don’t care a shit, pardon my language[1]. Спасибо вам, что вывезли сюда маму, Таньку и меня. Заплатили на нашу учебу, квартиру. За это спасибо. Может быть, два года назад, когда я ждала вас в Москве в «Кофемании», я и смогла бы вас полюбить. Я уже почти вас полюбила… Тогда… Я иногда думала: «Он прям как отец обо мне заботится». Говорила, что вы не такой, вы нормальный.

– А что изменилось теперь, девочка? Я такой же!

– Вы – наверное. Я – другая. Вы – мой отец? Значит, вы не могли говорить про меня гадости Платону Валерьяновичу? Значит, он наврал? Вот и получается, что вы все одинаковые. Помогаете, когда вам удобно, лжете, когда удобно, кидаете или убиваете… Пока отец Павла был жив, вы дружили – как же иначе! А когда от него не стало проку, но остались его активы, вы взяли и начхали на него. Кинули, как у вас там говорят. Но это не такое уж и преступление, правда? Павел даже и не расстроился. Думаете, мы с Павлом не понимаем, что еще ничего не заслужили, а уже все получили? Павел и говорит поэтому, что было бы хуже, если бы ему самому пришлось в этом дерьме копаться.

– Маша, ты очень неглупая девочка. Тебе хочется считать наш бизнес дерьмом, ты хочешь забыть, что все, что вы с Павлом имеете, – как раз благодаря этому дерьму. И это мучает тебя не меньше, чем все остальное, только тебе трудно в этом признаться. Не загоняй себя в угол, забыть не получится. Прими как данность и помни всегда, откуда у вас с Павлом деньги.

– Оставьте меня в покое. Меня, маму… Просто уйдите из моей жизни.

– Нет, Маша, это тоже уже не получится. Я не забывал Платона и не кидал его, как ты говоришь. Платон взял в партнеры корпорацию «Развитие»…

Александров скупо, буквально пунктиром, поведал, как мальцы из «Развития» раздербанили сначала холдинг, а потом банк. Как могло быть все по-другому, если бы Платон принял другое решение. Спохватился, что пунктир переходит в исповедь, и замолчал. Добавил только:

– Я ничего не мог сделать.

– Да? Как это мило! Лишнее подтверждение, что вы все одинаковые. И отец Павла был не лучше. Он брал и не отдавал деньги, он отбирал предприятия. Убивал ли он? Не знаю… Вы с ним жили по понятиям, которые мне понять не дано. И я не хочу их понимать, слышите! Вы же меня отправили сюда! Для чего? Дайте тогда мне право забыть, что было там. Зачем мне размышлять, как и почему вы пустили по ветру бизнес Платона? Потому что в это время у вас отобрали и ваш собственный? Что и требовалось доказать!

Маша замолкла. Александров пил чай и ждал продолжения. Он вдруг почувствовал, что голоден. В ожидании встречи с дочерью он бродил по городу весь день, в голову не пришло поесть. Стало даже смешно – сидит с девчонкой и не понимает, можно ли ему съесть сэндвич. Маша сидела, снова уткнувшись взглядом в стол. Не уходит – и то спасибо. Александров взял сэндвич с лососем. Маша подняла на него глаза.

– Нет, я не смогу вас полюбить, Константин Алеексевич, увы! Вчера мне казалось, что все ясно. Сегодня я понимаю, что не все так просто. Не совсем так, как нам с Павлом представили. Но от того, что вы не подлец, любви у меня к вам не прибавилось. Вины же вашей меньше не стало.

– Вины? В чем моя вина? В том, что женился не на маме, а на другой женщине?

– Вот видите! Вы даже не понимаете, о чем я. Вины в том, что вы все одинаковые! Сами несчастны, и нашу жизнь… исковеркали.

– Маша! Я или мы? Кто «мы»?

– Тот, кого я считала своим отцом, оказался убийцей, и это известно теперь всему миру. Да, жуть, но что – он раньше был другим? Он и раньше убивал. Меня, Таньку, маму. А вы бросили маму. И, возможно, в глубине души надеялись, что она убьет меня.

– Маша, ты сейчас накручиваешь одно на другое без всякого смысла. Тебе просто пришлось пережить больше, чем ты можешь вынести, понять, переварить. Ты измучена. Это пройдет. Твоя жизнь исковеркана? Чушь! Она только начинается. Ты обязана сделать ее прекрасной, а я хочу тебе в этом помогать. Всегда.

Маша снова посмотрела на него. Наверное, Лида все же была права, Машка попала в переплет, который ей не по силам. Сейчас Маша действительно выглядела измученной. Как жутко по ней проехалась жизнь…

– Вы хотите сказать, что не знали, что мама беременна.

– Не знал.

– Какие у вас были замечательные отношения! Она не решилась вам сказать, что у нее будет ребенок? Ни тогда, ни все годы потом. Как вас это украшает!

– Ты считаешь, что только я в этом виноват? Ты же так не считаешь, Маша.