Но это практическое соображение проскальзывало поверху. В глубине ворочалось другое. Он предал их. Тогда в Эдинбурге он поддался порыву – немедленно мчаться в Лондон, поддержать. Каково им было – узнать об аресте Чернявина из газет? Но не помчался, не помог, а теперь прошло три месяца. Ни Лида, ни Маша не позвонили. Значит, он им не нужен? Да нет, они решили, что он их предал.

Им с Катюней надо было отправлять сына в Америку в университет, а он не мог перестать думать о Маше. И эта мысль тянула за собой длинную цепь других, которые в суете никак было не додумать, не домотать до главного.

Сережа уезжает. Так мало он им занимался, почти не заметил, как тот вырос. Любил его, конечно, любил, а заниматься им никогда не умел, да так и не научился. Жизнь шла по накатанному: он делал свое дело, сын учился, семья была благополучной. Семьи и жизни Коли и Платона были скроены по тому же благополучному лекалу. Вот оно, стремление к благополучию, которое подменило волю к жизни.

Но тут появилась Маша, и его шибануло. Он слышал, что бывает по-другому, чем у них, у Коли Трофимова. И вдруг своими глазами увидел девочку – свою дочь! – выросшую в доме, где был только Чернявин и зашуганная, затравленная мать. Да, с этого все и началось. Маша ворвалась в его жизнь – живая, настоящая. И он сам не заметил, как увлекся. Хотел понравиться, приручить, даже покорить. Хотел понять ее, как никогда не стремился понять своего Сережку.

У него возник комплекс вины, мучительный внутренний раздрай. Катя и Лида… Маша и Сережа… Каждому из них чего-то он не додал, перед каждым по-своему виноват.

Он вскоре увидел Машу на годовщине смерти Платона, которую Вика отмечала в узком кругу, но с присущей ей элегантностью. Александров познакомил Машу с женой и с сыном, они поболтали на общие темы. Между собой обменялись лишь парой фраз. Весь вечер Маша не отходила от Павла, и это было почему-то неприятно. Он говорил себе, что ей просто тут не по себе, по-другому и быть не может – день памяти Платона, к убийству которого приложил руку тот, кого она считала своим отцом.

Катюня хлопотала все лето, готовилась к отъезду Сергея в Лос-Анджелес. Александров все чаще задумывался, насколько он сам нужен Маше. А она ему зачем нужна? Лиде по-прежнему звонить не хотелось. Вику выспрашивать было неловко, да она и бывала теперь в Москве только наездами. Решение пришло в августе, когда он узнал, что Чернявину вынесен приговор.

Маша не должна всю жизнь считать себя дочерью убийцы, тем более – убийцы отца своего будущего мужа.

Дозвониться до Маши он не смог – ясно, сменила номер, спасаясь от таблоидов. Лида так ни разу не позвонила… Сам он звонить ей не хотел. Не хотел звонить и Павлу. Он полетел в Лондон.

Машин телефон молчал, так что пришлось все-таки позвонить Павлу. Он в Лондоне, хочет видеть Машу… ну и Павла, конечно, если у того есть время. Павел был вежлив, но не более того. Сказал, что спросит у Маши и перезвонит. Александров не без нажима сказал, что ждет звонка от Маши. Два дня телефон молчал, и Александров стал уже тихо ненавидеть Павла, но звонить второй раз его ломало. Пришлось позвонить Лиде.

Лида сказала, что ждала его звонка, но не объяснила, почему не позвонила сама, раз знает, что он в Лондоне.

– Я хочу приехать к вам в Оксфорд, встретиться.

– Не знаю. Наверное, да, конечно. Раз ты приехал, чтобы с нами повидаться. Мне обязательно надо сказать, как я благодарна тебе. За все, что ты сделал для нас. Я сейчас особенно это оценила. Я всегда буду тебе благодарна.

Александров закипал. Ему не нужна Лидина благодарность, он приехал ради дочери, неужели непонятно! Лидины чувства перестали его интересовать двадцать лет назад. Или почти перестали. Что она пытается ему сказать? Он понимал только, что его не хотят пускать в Машину жизнь, а Лида продолжала произносить в телефон какие-то слова…

– …Но зачем тебе ехать в Оксфорд, если Маша уже собралась в Лондон…

– Я не понял, ты хочешь, чтобы я приехал или нет?

– Мы с тобой сможем увидеться в Москве. Я скоро туда вернусь. Машина свадьба пройдет, Таню устроим летом в университет, и я вернусь. У Машки свадьба в октябре, разве ты не знаешь?

– Допустим, знаю, но мы сейчас не об этом говорим.

– Таня подала документы в Pratt, это лучший художественный колледж в Америке. Я слышала, твой сын тоже в Америке учится?

– Да, но на западном побережье. Ты хочешь вернуться? Тебе не нравится в Англии?

– Я не могу дышать в одной стране с ним. Какая ирония, правда? Я – оттуда сюда, и он сюда. Да и по-житейски… Что мне тут делать одной?

– Почему Маша мне не звонит?

– Костя… Все так запуталось. Чудовищная, дикая история. Мы до сих пор еще в себя не пришли. Тут много чего было. У Маши был нервный срыв, она вообразила, что виновата перед Павлом. Сам понимаешь, что я пережила и передумала. Я по-прежнему к тебе очень хорошо отношусь, хотя, конечно, странно…

– По-прежнему? Лида, ты можешь сказать, что вы там себе надумали? Что «странно»?

– Нет, нет… Прости…

– Что «прости»? Ты можешь выражаться по-человечески?

– Ты встретишься с Машей, сам все с ней выяснишь. Ты приехал сказать Маше, кто ее отец? Другой причины я не вижу.

– Ты этого не хочешь?

– Костя, я уже ничего не понимаю. С одной стороны, ты, в общем-то, имеешь на это право. С другой стороны, не уверена, что станет лучше. Маша попала в такой переплет. Я уже не знаю, чему верить.

– Ты не преувеличиваешь? Насчет переплета? И в каком смысле «чему верить»?

– Я мать, Костя. Может, Маша по-иному к этому относится. Позвони мне, если захочешь, потом.

Маша позвонила на следующий день. Она приедет в Лондон в конце недели. Начало года, страшный замот в университете, а еще и свадьба на носу, но она приедет. Может, они втроем поужинают? Константин Алексеевич, она и Павел?

Александров терпел, стиснув зубы. Сказал как можно более спокойно:

– Маша, я многого не понимаю, что тут у тебя… у вас происходит. Давай мы в пятницу встретимся вдвоем, ты мне все объяснишь, а уж в субботу можно и втроем поужинать.

– Ну, если вы так ставите вопрос…

Маша ждала его в чайном лобби отеля Dorchester – как показалось Александрову, почти демонстративно суровая и сосредоточенная. Она сильно изменилась и выглядела старше своих лет, что было неудивительно. Тонкий оранжевый свитер и джинсы, заправленные в низкие сапожки без каблука со шнуровкой. Александров не узнавал в ней ту девочку в пуховике, которая поджидала его в «Кофемании» и захлебывалась словами, глядя с такой доверчивостью и надеждой. Худенькая, среднего роста, стильно одетая англичанка с русскими глазами и прозрачным свежим лицом. В глазах не было прежнего детского озорства, лукавства, но она не производила впечатления человека, попавшего в жуткий переплет. Спокойная, уравновешенная, с плотно сжатыми губами. Нет, есть она не хочет. Чай выпьет…