зеленым и вздохнет еще просторней.

* * *

С утра бригада долбила мерзлую землю внутри кормоцеха. Удары звонко отдавались

под высокими серыми сводами с яркими щелями в небо и очень глухо в головах – тяжелых от

перегоревшей водки. Все часто отдыхали, без конца курили, мечтая об обеде, когда можно

будет "просветлить" головы.

Кормоцех строился полгода и представлял собой холодную железобетонную коробку.

Там, где стандартных плит не хватало или они почему-то не подходили, была сделана кладка

красным кирпичом, Предстояло еще разделить эту коробку стенами на отсеки, а отсеки

начинить оборудованием, которое уже завозилось и вместе с которым в Плетневку приехала

бригада монтажников. Из строителей, начинающих стройку, осталось восемь человек. Сразу

после нулевого цикла, то есть после фундамента, заработок упал, и рабочие разбежались.

Остался Алексей Федоров, прикомандированный с нефтекомбината на первой неделе

строительства, остались те, чья зарплата все равно шла в основном на выпивку, остались

сидящие по разным причинам "на крючке" у начальства.

Рядом с Николаем работал Санька – высокий, курчавый парень, который гордился

какой-то особой "закалкой" и потому был без шапки, а жгучий холодный лом сжимал голыми

пальцами, задубевшими до бордового оттенка. У Саньки было длинное, круглое туловище,

одинаково широкое, что в пояснице, что в плечах, большой рот с крупными, как фасоль,

зубами. Со вчерашнего вечера он запомнился странным хохотом, для которого даже бычьих

легких было, наверное, маловато. Этот хохот существовал в нем как бы сам по себе, как

какой-то особый, по необходимости включаемый шумовой режим, потому что сегодня

Санька разговаривал тихо, вполне по-человечески. Впрочем, сегодня-то ему было даже не до

улыбки, потому что любое движение на лице тут же отдавалось в больной голове.

Землю разбрасывали в ямы и впадины, а если она оказывалась выше определенной

метки, начертанной на стене и колоннах, то ее выкидывали наружу, для чего пришлось

выставить рамы, сломав две стеклины. Санька пояснил, что весь кормоцех строится на

привозной земле и что сейчас ее надо спланировать, а потом залить бетоном.

– Но ведь через неделю земля отойдет, и ее не надо будет долбить, – сказал Николай. –

Выгоднее было бы заняться пока чем-то другим. К тому же, если земля привозная, то она и

так осядет, когда оттает. Что же, ее тогда придется бросать назад?

– Да копай ты, – сказал Санька, которому было легче долбить здоровыми руками, чем

думать больной головой.

– Но это же бессмысленно!

– А иди вон бригадиру Дженьке скажи.

Николай сказал. Бригадир был еще в худшем виде, чем тогда в управлении.

– Д-да копай ты, – сморщившись, выдавил он, – д-прораб приказал.

– А Федоров где? – спросил разозленный Николай у Саньки.

– Домой уехал. В выходные он здесь сторожил. Стену вон клал.

Николай тоже решил плюнуть на смысл и просто попытаться работой, движением

перемолоть в себе послепохмельную немочь.

Вчерашний день как бы отделил одну его жизнь от другой. Теперь, не видя примет,

связанных с Наденькой, он почувствовал себя свободным полностью. Вспомнилась почему-

то одна из самых ласковых женщин, которые были у него до жены, Николай пытался думать

о чем-нибудь другом, но скоро снова возвращался к этому. "Если бы каждому человеку так же

назойливо лезло в голову что-нибудь путное, – подумал он, – то человечество давно 6ы уже с

зонтиком разгуливало по другим планетам…" Это умозаключение успокоило его, и он

отдался на милость навязчивым фантазиям.

Саньку заразило настроение Бояркина. Работа всегда захватывала его как возможность

двигаться и ощущать себя здоровым. Служил он в стройбате и любил прихвастнуть, как там

вкалывали. Но настоящее опьянение работой приходило к нему не часто – для этого

требовалось, чтобы кто-нибудь рядом хорошо работал. Тогда вся его мышечная система,

освобождаясь от пут медлительности и лени, приходила в восторженное состояние. Так они

и работали, остервеняясь, если лом соскальзывал с мерзлого комка или лопата с первого или

со второго тычка не захватывала крепкую землю (в эти моменты им казалось, что они

отстают друг от друга).

Разгоряченный Бояркин не сразу осознал, что кто-то стоит в стороне и наблюдает за

ним. Сначала заметил что-то боковым зрением и, чуть повернувшись, увидел невысокого

человека, которого, словно в кино с проскочившим кадром, беззвучно переставили откуда-то

с другого места. Его нос, глаза, губы были сосредоточены в центре лица и почти мешали друг

другу. Вокруг этого скопления находились пухлые щеки, плоский лоб и большой мягкий

подбородок. Понятно, что такая диспозиция не могла не придавать лицу устойчивого кислого

выражения. Человек был упакован в толстую фуфайку защитного цвета. Опустив тяжелую

голову, он некоторое время неодобрительно, как на какую-то забаву, смотрел на работу

молодых и провожал взглядом полет земли.

– Бросайте туда, – вдруг повелительно сказал человек, указывая на метр в сторону.

– Значит, туда надо, а сюда не надо? – спросил Бояркин, уязвленный подсказкой в

простом деле.

– Да, бросайте не сюда, а туда.

– А сюда уже не надо?

– Не надо.

– А туда надо?

– А туда надо, – спокойно ответил тот.

Бояркин не нашел, что еще спросить, а человек уже повернулся, руки в рукавицах

заложил за спину и пошел к выходу.

– Это Пингвин, – сказал Санька, – гипнотизер. Как появится, так всех на сон тянет, и

работать неохота. Вон наши уже снова сели.

– У него что, фамилия такая?

– Нет, это я его Пингвином зову. А так-то он Пингин Игорь Тарасович. Наш прораб.

Не пьет. Наверное, больной… Ой, – захохотал вдруг Санька, но осторожно, не опасно для

своей головы. – Ты не представляешь, как он тут появился!

И Санька, вытрясая сигарету из смятой пачки, присел на корточки.

То, как впервые Игорь Тарасович приехал на стройку, было в бригаде свежей

побасенкой, потому что случилось это с неделю назад. Всю жизнь до недавнего времени

Пингин проработал в управлении треста, но, мечтая получить пенсию побольше, надумал

перейти на более оплачиваемую должность. Это была его единственная инициатива. Вообще

же Игорь Тарасович как родился когда-то не по своей инициативе, так и прожал жить. Он

только держал голову так, чтобы захлебнуться в реке жизни, а уж куда несет и что вытворяет

с ним эта река, ему было все равно. Очень скоро и очень ненадолго Пингина занесло в

спокойный заливчик трестовского кабинета, забитого чертежами, и вот, выгребая на

стремнину, Игорь Тарасович знал, что в награду за это его скоро занесет в еще более

цветущий затон пенсии. А дальше… Пенсия предполагалась вечной. Впрочем, сам ли он

выгребал? Инициатива ли это