class="p">то как заорет: "Ты что тут делаешь?"

Подвал темный да глухой – в нем так и загремело – бу-бу-бу. У меня чуть ноги не

отнялись. А это не то уборщица, не то сторожиха. Оказывается, она уже давно за мной

следила. Попытался я ей объяснить что к чему – она и слушать не хочет. Принялась меня

костерить: почему я не сплю, почему хожу, почему цветов надрал, почему бутылку взял,

почему, вообще, живу на белом свете, вредитель такой. Грозила пожаловаться главврачу.

Отмахнулся я от нее и ушел. Нацедил из крана воды. Поставил все на тумбочку. Лег и думаю:

"А вдруг эта дура по палатам попрет да шум поднимет – ничего себе праздник получится".

Пошел, воду вылил, бутылку спрятал, а цветы, чтобы не завяли, в туалетный бачок опустил.

Пришел, лег и думаю: "И чего это я ее боюсь?" Полежал, полежал, встал и снова все

настроил. Люди спят, а я тут, понимаете, хожу маюсь. Лег, а уснуть не могу. Долго лежал.

Слышу, дед проснулся, на бок переворачивается. Я глаза скосил, наблюдаю. А он увидел все

и медленно так поднимается… Даже глаза протер. Ни к чему не притронулся, меня за одеяло

дергает и тонким каким-то голоском спрашивает: "Леша, а Леша, ведь это же ты сделал? А,

Леша?" – "Да, отстань ты, старый, – говорю я так это сонно, – ни днем, ни ночью от тебя

покоя нет". А он не отстает: "Леша, да ты же не спишь". Я не откликаюсь. Слышу: он

бумагой шуршит, читает мое поздравление и тихонько, чтобы никого не разбудить,

покрякивает, похихикивает. А я попритворялся, попритворялся – было еще рано, да и,

вправду, уснул. Проснулся, а мою петицию уже всей палатой читают. Поздравляют старика.

А уж-то радехонек! Потом врачи с обходом пошли, прочитали, тоже поздравили. Из других

палат самые любопытные приходили. А вечером его старуха приехала. Дед и ей тоже все

показывает. "Вот – это все Леша придумал. И зачем, скажи, старался, растрачивался".

В общем, у старика такой праздник получился, что я и не думал. Так-то Гена… А ты

говоришь, воды в сапоги налил. И что, сильно смешно было?

– Ага, – сказал и снова захохотал Гена, – мы бежим, а вода в сапоге только чмок-чмок,

чмок-чмок. Умора.

– Нет, давай-ка выпьем за это, – растроганно говорил, пробираясь к бородатому,

короткий мужичок Иван Иванович, которого зубная боль на время отпустила.

– За что выпьем? – спросил тот.

– Ну, за тебя давай.

– Что ж, давай.. .За меня и за всех. Предупреждаю только, что я выпиваю последнюю,

а то завтра голова трещать будет.

Тот факт, что водка кончилась, первым осознал Валера.

– Оденься поприличней, – зашептал он Николаю, – в клуб сходим.

Бояркин пробрался к своей кровати и стал рыться в рюкзаке, купленном как раз по

случаю командировки. "Да, да, – пьяно думал он, – жизнь – это действительно миллион

вариантов, а у меня прямо на середине одного, еще не закончившегося, она сошла на другой.

В клуб отправились в туфлях. Грязь, прихваченная сверху вечерним холодом, снизу

оставалась мягкой. Больше всего опасались попасть в черные блестящие лужи, чуть

подернутые ледком. Бояркин узнал от Валеры, что бородатого зовут Алексеем Федоровым.

Впечатление от его рассказа, который задел в душе что-то доброе, еще не прошло, и Николаю

хотелось подружиться с этим человеком.

Как шли к клубу, Бояркин не понял – куда-то сворачивали, что-то обходили, и вдруг из

темноты выступил клубный вход, освещенный тусклой лампочкой, с крыльцом, на

ступеньках которого был натоптан целый пласт грязи. В небольшом фойе с выгнутыми

горбатыми половицами тоже было грязно. Ребята в кирзовых и в болотных сапогах играли в

бильярд. Крику было много, но шары редко падали в лузы. Один маленький подвижный

парень, которого все называли Дроблевым, матерился и плевал под ноги. Играть он не умел

совсем, лупил куда попало, но в своих сапогах с голяшками, завернутыми до предела,

рисовался таких ухарем, что никто не решался отобрать у него кий. Валера занял очередь. Он

был тут своим.

Бояркин присел в стороне. В кинозале шел какой-то фильм. В фойе было зябка и

неуютно даже для подвыпившего. Сумрачный свет, пол со слоем грязи, ругань и плевки

нагнали на Николая тоску. Жаль было этих парней, которые пришли сюда отдохнуть. Сейчас

они потолкаются здесь, поругаются, уйдут по лужам домой, и у них сегодня больше ничего

не будет. А завтра работа – и снова этот клуб. То же самое и послезавтра. Николай не

понимал, зачем Валера притащил его сюда. Скорее всего, для того, чтобы не скучно было

одному.

Но зачем надо было одеваться "поприличней"? Бояркин едва дождался, пока дойдет

Валерина очередь, и он благополучно проиграет.

– Это правда, что здесь живет столетний старик? – спросил у него Николай по дороге

в общежитие.

– Это дед Агей, – ответил Валера, съежившись от озноба. – Правда, ста-то лет ему еще

не исполнилось. В июне будет. Но он и больше протянет. Крепкий старикашка. Комиссаром,

говорят, был. Теперь у него два сына – один генерал, а другой чуть ли не министр, а, может, и

министр. В июне должны приехать на такую дату. Поглядим.

– Неужели он всю жизнь здесь прожил?

– Да кто его знает. А что бы и здесь не жить?

– Ну, уж нет. Мне бы только два моих месяца выдержать.

– А-а, да ничего. Я тут полгода уже, – сказал Валера, – а уж два-то месяца как-нибудь

перекантуешься.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Утром Николай вышел на крылечко и, глотнув свежего воздуха, как будто очнулся от

густой атмосферы общежития. На улице стоял молодой, бодрящий и немного даже

волнующий холодок. На горизонте ясно виделся слоистый сизо-розовый рассвет. В соседнем

доме уже дотапливалась печка, и шлейф дыма – прозрачный и синеватый, словно газовая

косынка – утекал из трубы в чистый воздух. От чистоты воздуха даже дым казался чистым. И

тишина стояла просто невозможная. "А!" – как в детстве в пустую бочку, коротко крикнул

Бояркин, испытывая ее на прочность. Несколько раз чирикнул воробей в голых, штрихами

перепутавшихся ветках, и снова тишина, Николай поискал его глазами и не нашел. Он

попытался вспомнить, видел ли он воробьев в городе, и не вспомнил – он почему-то их там

не замечал.

За огородами, на белом поле был виден строящийся кормоцех. За кормоцехом длинной

гребенкой темнел лес, и Николай с радостью вообразил, как всего лишь через месяц он с

этого крыльца увидит все